Перед Катей тянулась линия проволочных заграждений примерно рядов в двенадцать. Линия была старая, проволока уже заржавела, — Катя даже пощупала её. Здесь не было никаких следов работы «илов». Должно быть, эту линию заграждения немцы вывели против партизан: она защищала холм с тыла и расположена была далеко от главных укреплений.

Давно уже не испытывала Катя такой муки ожидания. Время шло, а Сашко всё не было. Прошёл час, другой, а мальчик всё не возвращался. Но почему‑то Катя не волновалась за него: это был мальчик–воин, на которого можно было положиться.

Она так долго лежала без движения, что её начал пробирать озноб. Она ворочалась с боку на бок, наконец не выдержала и села. Нет, пусть маленький Суворов осудит её, но если уж он оставил её так надолго, она попробует хотя бы разобраться в местности. Если мальчик пошёл, а не пополз, то она тоже может немножко походить согнувшись.

Едва она отошла шагов пятьдесят, как вдруг увидела нечто такое, отчего её в дрожь бросило от радостной неожиданности. Перед ней была неровная воронка от свежеразорвавшегося снаряда. Снаряд разорвался совсем недавно, вывернув чёрную землю и разбрызгав её по снегу. Это была воронка именно от снаряда, а не от бомбы, сброшенной с самолёта. Это сразу можно было понять по тому, как легла вывороченная земля—больше на одну сторону, как раз на ту сторону, откуда пришли Сашко и Катя. И, видно, Сашко тоже обратил внимание на это: он обошёл воронку, прежде чем идти дальше, — так показывали следы.

Катя блуждала взором по снегу, ища других воронок, их не было — во всяком случае, в непосредственной близости от Кати. Непередаваемое, совсем особого рода волнение овладело ею: это могла быть воронка только от нашего снаряда. Но это не была воронка от снаряда дальнобойной тяжёлой артиллерии, это был выброс земли, произведённый снарядом орудия среднего калибра, — наши стреляли не с такого уж дальнего расстояния. Должно быть, это был след — один из следов той ожесточённой артиллерийской стрельбы, что слышали они втроём в Галиной хатёнке перед вечером.

Наши близко! Они — рядом! Какими словами передать чувство этой женщины, пять месяцев проведшей вдали от детей своих, в борьбе непрестанной, страшной, с непокидающей мечтою о той минуте, когда окроплённый кровью Человек в шинели вступит на поруганную врагом родную землю и раскроет свои братские объятия? С какой силой рванулась измученная душа её к нему, к Человеку, который был ей в эту минуту ближе, чем муж или брат!

Она услышала мягкий звук валенок по снегу, и Сашко подошёл к ней. В первое мгновение она даже не обратила внимания на то, что его кожушок спереди, и колени, и валенки не в снегу, а в земле, — мальчик шёл, сунув руки в рукава, должно быть ему пришлось долго ползти, и он замёрз. С жадностью вперила она взор свой в его лицо — что же несёт он ей? Но лицо мальчика под этим большим, опустившимся на уши картузом было бестрепетно. Он только выпростал из рукавов кисти рук и сделал жест отрицания: «Здесь пройти нельзя».

Жест этот сразил её. Мальчик посмотрел на воронку, а потом на Екатерину Павловну, глаза их встретились, и мальчик вдруг улыбнулся. Должно быть, вид этой воронки раньше произвёл на него такое же впечатление, как теперь на неё. Он понял всё, что происходит с Екатериной Павловной, и улыбка его сказала: «Ничего, что здесь пройти нельзя, мы пройдём в другом месте».

Их отношения вступили в новую фазу — они поняли друг друга. Они по-прежнему не говорили ни слова, но они подружились.

Она представила себе, как он там ползал, упираясь в мёрзлую землю голыми тонкими руками. Но мальчик не дал себе отдохнуть ни единой минуты. Он поманил Катю за собой и пошёл в обратном направлении по их старому следу.

Трудно было бы определить чувство, какое Катя испытывала к этому мальчику. Это было чувство товарищества, чувство доверия, подчинения, уважения. В то же время это было чувство материнства. Это были все эти чувства, слитые вместе.

Она не стала расспрашивать, что помешало им пройти здесь. Она ни на мгновение не усомнилась в том, что он повернул не домой, а ведёт её обходным путём ко второму проходу через укрепления. Она не предложила ему своих рукавиц согреть руки, потому что знала — он не возьмёт.

Через некоторое время они опять свернули на север, потом на северо–восток и опять вышли к проволочным заграждениям, опоясывавшим основание уже другого холма. Сашко ушёл, а Катя опять ждала и ждала его. Наконец он появился, ещё больше вымазавшийся в земле, с этим напущенным на уши картузом и засунутыми в рукава кистями рук. Катя поджидала его, сидя на снегу. Он приблизил своё лицо к её лицу, подмигнул ей одним глазом и улыбнулся.

Она всё‑таки предложила ему свои рукавицы, но он отказался.

То, что ей представилось наиболее трудным, оказалось на деле, как это часто бывает в жизни, даже не лёгким, а незаметным. Да, она просто не заметила, как они прошли между двумя укреплёнными пунктами. Это было самое простое из всего, что ей пришлось пережить за этот поход. И только потом она поняла, почему это было так просто. Она даже не могла вспомнить, долго ли они шли, а потом — ползли. Она помнила только, что вся эта местность была вывернута наизнанку в результате дневной работы «илов», и помнила она это потому, что её полушубок, валенки и рукавицы, когда Сашко и Катя вышли в поле, были тоже запачканы землёй, как у Сашко.

Потом они ещё довольно долго шли по этому обширному мелкохолмистому полю, по чистому снегу. Наконец Сашко остановился и обернулся, поджидая Катю.

— Дорога ось де буде. Бачишь чи ни? — шопотом сказал он и вытянул руку.

Он показывал ей, как выйти на просёлок, связывавший деревню, из которой они вышли, с хутором, через который лежал её дальнейший путь. Теперь она попала в ту полосу, где, по карте Ивана Фёдоровича, было мало немецких укреплённых пунктов, но где в связи со стремительным отступлением немцев должна была царить, по выражению Ивана Фёдоровича, страшная мешанина. Отступающие разрозненные части могли возводить в этой полосе временные укрепления и вести арьергардные бои. В любом месте можно было наткнуться на отступающие немецкие подразделения или на случайно отбившихся солдат. И любой из населённых пунктов мог неожиданно оказаться на переднем крае немецкой обороны. Этот участок пути Иван Фёдорович считал наиболее опасным.

Однако, если не считать всё той же возни отступающих частей по грейдерным дорогам и продолжающейся канонады на юго–востоке, под Миллеровом, ничто здесь не указывало на обстановку, обрисованную Иваном Фёдоровичем.

— Счастливо вам, — сказал Сашко, опустив руку.

Вот тут материнское чувство к нему возобладало над всеми остальными. Ей захотелось подхватить его на руки, прижать к сердцу и держать так долго–долго, укрыв от всего света. Но, конечно, это могло вконец испортить их отношения.

— Прощай. Спасибо тебе. — Она сняла рукавицу и подала ему руку.

— Счастливо, — снова повторил он.

— Да, забыла, — сказала Катя с лёгкой улыбкой. — Почему тем проходом нельзя было пройти?

Сашко сурово потупился:

— Фрицы хоронили своих. Большу–у-ую яму выкопали!..

И жестокая, недетская улыбка появилась на лице его.

Некоторое время Катя шла, оглядываясь, чтобы подольше не выпускать мальчика из виду. Но Сашко ни разу не оглянулся и скоро исчез во тьме.

И тут случилось самое сильное потрясение, которое на всю жизнь осталось в её памяти. Катя прошла не более двухсот метров, и по её ощущениям она должна была уже вот–вот выйти на дорогу. Как вдруг, поднявшись на бугор, она прямо перед собой увидела стоящий за бугром громадный танк с устремлённым наискось её пути длинным стволом орудия. Странное, тёмное, увенчанное чем‑то шарообразным сооружение на башне танка, прежде всего бросившееся ей в глаза, вдруг зашевелилось и оказалось стоящим в открытом люке танкистом в ребристом шлеме.

Танкист так быстро направил на Катю автомат, что казалось, будто он уже поджидал её с наведённым автоматом, и сказал очень спокойно: