Помню, как-то простой солдат-пленяга бесхитростно рассказал мне про следствие. Следователь МГБ так прямо ему и заявил: «Ты утверждаешь, что сам вернулся на Родину. Да кто тебе, дураку, поверит, что ты добровольно вернулся к нам? Ясно, что тебя завербовали!»

Для текущих нужд рентгеновского кабинета мне постоянно требовалась писчая бумага – для журналов регистрации больных, для бланков рентгеновских заключений, но где я мог взять бумагу? Единственное место – филиал Проектной конторы, и я частенько просил Миру припрятать для меня пачечку. Но когда главным хозяином всей канцелярии конторы стал дорогой Евгений Александрович, я решил: что-что, а уж бумагой я буду обеспечен до конца срока и Мирочку мне затруднять больше не придется. А не тут-то было! Эминов был железный «министр». Как сейчас вижу – сидит за своим столом красивый и строгий Эминов, неподалеку от него работают две комсомолки-копировальщицы – Маша Буторина и Надя Ларионова, формально они числятся у Эминова в подчинении, он их нагружает работой, выписывает сдельную зарплату и вообще руководит ими.

– Мне бы писчей бумажки, дорогой Евгений Александрович, – начинаю я вкрадчиво.

– Конечно-конечно, Олег Борисович, о чем разговор, но, понимаете, с бумагой сейчас трудно, так что много дать не могу, вот возьмите, – и протягивает мне стопочку из двадцати листиков. Обескураженный, я не нахожу слов...

В этот момент Эминова вызывает зачем-то Рахмель, и я остаюсь наедине с Машей и Надей. Маша быстро распахивает шкаф, в котором хранятся канцелярские сокровища, и вручает мне стопку бумаги толщиной сантиметров десять. Без промедления прячу бумагу под бушлат, и был таков... Естественно, что за эту порцию бумаги я Евгения Александровича уже не благодарил...

Иногда мы собирались в моем кабинете небольшой компанией, обсуждали нашу жизнь, перспективы, и, надо честно признаться, будущее нам рисовалось в весьма мрачном свете. Правда, нельзя было утверждать, что режим в лагере со временем ужесточался, но и послаблений мы тоже не чувствовали. Была железная стабильность, и это было самое страшное – никакого просвета, а ведь впереди еще двадцать лет. С ума можно сойти от одной мысли. Сталин, сволочь, жил себе да и жил, пил, говорят, хорошо и жрал шашлыки от пуза, разъезжал по своим дачам-дворцам, их у него было больше, чем у всех царей вместе взятых: в Москве две, в Сочи, на Валдае, в Боржоми, а еще Холодная Речка, Озеро Рица, Сухуми, Батуми... И ничего его не брало. Мы приходили в ужас от мысли, что он будет жить до ста лет...

Как-то Мира принесла мне большой апельсин, и мы втроем – Эминов, Раскин и я – долго молча рассматривали оранжевую ослепительную красоту, мы ее так давно не видели... Потом я осторожно острым ножом разрезал плод на три части, и мы не спеша, чтобы продлить удовольствие, съели каждый свою порцию, вместе с кожурой...

Случались у нас в лагере и происшествия, которые затрагивали всех, и было интересно наблюдать, как зыки реагируют по-разному, в зависимости от характера и умственного развития... Начальником надзорслужбы лагеря был у нас много лет сержант Гладышев. По природе своей он не был злобным или мстительным, но глуп был совершенно феноменально. Меленького росточка, толстый, с короткой бычьей шеей, он весьма усердно исполнял свой служебный долг – следил за порядком и дисциплиной в лагере. Мы все Гладышева не терпели за его тупую дотошность и въедливость. За титаническое самоуважение мы прозвали его «генерал-сержант», и эта кличка прилипла к нему намертво до конца его службы. Меня Гладышев тоже не обходил вниманием: зайдет в кабинет, ощупает своими поросячьими глазками все углы, правда, руками ничего не трогает и тумбочки не шмонает, но в бараках любил производить шмоны сам, причем вытряхивал все имущество зыков на пол и ощупывал каждую тряпочку. Как-то он шмонал комнату, где жили фельдшера санчасти, и, вытряхивая очередную тумбочку, обнаружил в ней старые тапочки, дырявые кальсоны, остатки носков и куски черствого хлеба.

– Ай-яй-яй, – произнес укоризненно генерал-сержант, – а еще медицин!

Фельдшер хирургии Мишка Дециг не знал, что ему делать – просить прощения или расхохотаться.

Однажды на вечерней поверке в бараке Проектной конторы Гладышев лично произвел перекличку по карточкам и вдруг изрек:

– В этом году лета вам не будет!

Все озадаченно молчали. Самый отчаянный смельчак и бригадир проектировщиков Г. А. Саркисян спросил с невинным видом:

– Гражданин начальник! Вы что, прикажете и снегу не таять?

– Нет, снег тут ни при чем, я просто прикажу летних штанов вам не выдавать, если, конечно, будете плохо себя вести, – добавил сержант, подумав.

Как-то Гладышев зашел в КВЧ, когда наша самодеятельность готовилась к очередному концерту, и стал смотреть, как играет на аккордеоне слепой музыкант Николай Кудрявцев, и вдруг спрашивает его:

– Интересно, сколько стоит твой баламутовый кордион?

Так и пошло по лагерю – баламутовый кордион... Но пришел черный день и для генерал-сержанта. Как-то привезли в лагерь новую партию заключенных и разместили в специальный пересыльный барак, расположенный неподалеку от нашей санчасти. По лагерю тотчас распространился слух, что среди новеньких есть один американец, здоровенный малый, он будто бы служил в американской полиции в западном секторе Берлина, и наши «деятели» его выкрали, осудили и привезли в Воркуту. Случаи «кражи» западных граждан бывали нередкими, мы поэтому не удивились появлению американца в нашем лагере. Гладышев, обходя «дозором» лагерь, зашел и в пересыльный барак, дневальный барака, как полагается, рявкнул громовым голосом: «Внимание!» Все сразу же должны были встать и есть глазами начальство, что все и сделали, кроме американца. Во-первых, он не понял команды, а во-вторых, еще не был приучен вставать неизвестно зачем и неизвестно перед кем. В общем, он как лежал, так и продолжал лежать. Генерал-сержант этого перенести не мог, конечно, и, подойдя к нарушителю, заорал уже сам:

– Встать!

Никакого эффекта. Американец продолжал лежать. Это было уже слишком. Генерал-сержант ногой в сапоге попытался сбить нахала на пол, ударил раз, ударил два, собирался ударить в третий раз, но... американец не спеша встал и на высоком профессиональном уровне врезал левый хук в правую скулу хранителя лагерного правопорядка... Необходимо учесть в этой истории два обстоятельства: во-первых, Гладышев не имел о боксе ни малейшего представления, а во-вторых, такого невежливого обращения со своей персоной он, конечно, не ожидал. Но хук есть хук, и бедный начальник режима полетел кубарем через весь барак, и, если бы не косяк двери, неизвестно еще, где бы он остановился. Но злобные силы американского империализма не дремали, нарушитель подбежал к поверженному «генералу», участливо поднял его с пола и повторил свой коронный хук, но на этот раз, видимо, для разнообразия, по левой скуле начальника лагерного режима. Пришлось лететь бедному Гладышеву снова через весь барак, но уже в обратном направлении. На этом боксерский раунд закончился. Генерал-сержанта на носилках увезли в городскую больницу, а представителя американского империализма куда-то отправили, причем так далеко, что мы о нем никогда больше ничего не слышали...

Весь лагерь обсуждал происшествие, причем со всеми подробностями, так как было много свидетелей этого спортивного поединка. И мнения заключенных разделились примерно пополам: некоторые даже жалели генерал-сержанта, что, мол, с дурака взять, а к нам-то он вообще неплохо относился; а другие, наоборот, говорили, что так ему, скотине, и надо. После этого поди разберись в народе...

Через месяц Гладышев на костылях пришел ко мне в кабинет с письменным распоряжением Токаревой – сделать ему снимок голеностопного сустава, перелом которого он получил во время «дискуссии» с американцем. Пока Ваня готовил сержанта к рентгенографии, я решил немного развлечься. Состроив сострадание на лице и придав голосу басовитую проникновенность, я спросил Гладышева:

– Гражданин начальник, это правда, что какой-то империалист ударил вас по лицу?