«Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? – вопрошал Гоголь и ответ давал тоже замечательный: – Знать, у бойкого народа ты могла только родиться… И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро, живьем, одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик».

На широкой дороге, проходившей мимо окон усадьбы, еще мальчиком встретил Некрасов совершенно особый тип мужика – «артиста», мудреца и философа, смышленого и бойкого, что «и сказкой потешит и притчу ввернет». С незапамятных времен дальняя дорога вошла в жизнь ярославско-костромского крестьянина. Скудная земля русского Нечерноземья ставила мужика перед трудным вопросом: как прокормить растущую семью? Суровая северная природа заставляла его проявлять особую изобретательность в борьбе за существование. По народной пословице, выходил из него «и швец, и жнец, и на дуде игрец»: труд на земле волей-неволей подкреплялся попутными ремеслами. Издревле крестьяне некрасовского края занимались плотницким ремеслом, определялись каменщиками и штукатурами, овладевали ювелирным искусством, резьбой по дереву, изготовляли сани, колеса и дуги. Уходили они и в бондарный промысел, не чуждо им было и гончарное мастерство. Бродили по дорогам портные, лудильщики, землекопы, шерстобиты, гоняли лошадей лихие ямщики, странствовали по лесам да болотам с утра до вечера зоркие и чуткие охотники, продавали по селам и деревням нехитрый красный товар плутоватые коробейники. Желая с выгодой для семьи употребить свои рабочие руки, устремлялись мужики в города – губернские, Кострому и Ярославль, столичные – Петербург да первопрестольную Москву-матушку, добирались и до Киева, а по Волге – и до самой Астрахани.

Отец поэта, всячески стремясь к помещичьему достатку, поощрял в своих деревнях отхожие промыслы: грешневские мастеровитые мужики живали в городах, а возвращаясь на Святую в свои деревни, не только исправно платили оброк барину, но и баловали все господское семейство:

Кстати, и сам «седой бражник», предприимчивый ярославец, сразу же по приезде в Грешнево завел при усадьбе каретную мастерскую, пробовал наладить не только каретный, но и другие промыслы. Он занимался одно время ямской гоньбой. В муромском имении Алешунино Владимирской губернии, которое Алексей Сергеевич после долгой тяжбы отсудил у своей сестры, действовали у него кирпичный и паточный заводики. И даже охотничья страсть, которой отец поэта самозабвенно предавался, не лишена была практического, хозяйственного интереса: шкурки зайцев тут же, в имении, выделывали на продажу, а тушки солили и набивали в бочки – на пропитание семьи и дворни. Заводил Алексей Сергеевич и свой оркестр из крепостных музыкантов, выступавший за «сходную цену» в домах ярославских помещиков. Жизнь мелкопоместного дворянина Некрасова не слишком-то и отличалась от жизни подвластных ему мужиков по своим заботам, интересам и пристрастиям.

Как перелетные птицы, завершив крестьянскую полевую страду, с наступлением первых зимних холодов собирались отходники в дальнюю дорогу. Всю зиму трудились они не покладая рук на чужедальной сторонушке: строили дома в Москве и Питере, катали валенки, дубили кожи, водили по многолюдным местам медведей на потеху честному народу. Когда же начинало припекать по-весеннему ласковое солнышко, собирали отходники в котомки свой нехитрый инструмент и с легким сердцем, звеня трудовыми пятаками, отправлялись к светлому празднику Пасхи домой, на родину. Звала к себе земля: в труде хлебороба любой отходник видел все-таки основу, корень своего существования:

Так и сновал этот непоседливый люд без числа все по той же дороге, с которой с детства сроднилась душа поэта. Еще мальчиком встретил здесь Некрасов крестьянина, непохожего на старого, оседлого, патриархального хлебороба, горизонт которого ограничивался деревенской околицей. Отходник далеко побывал, многое повидал. На стороне он не чувствовал повседневного гнета со стороны помещика или управляющего, дышал полной грудью и на мир смотрел широко открытыми глазами.

Под стать сильным крестьянским характерам оказывалась и природа Ярославско-Костромского края. По низовому тракту, тянувшемуся вдоль Волги, расстилались ровные скатерти заливных лугов, на которых вспыхивали круглые зеркала озер – Великого, Ярхобольского, Согоцкого, Шачебольского, Искробольского, сообщавшихся с Волгой небольшими, пересыхавшими летом протоками. Весною же здесь природа творила новое чудо: низовая дорога затоплялась почти на всем протяжении водами выходившей из берегов Волги, и из окон грешневского усадебного дома открывался вид на разлившееся по всей луговой стороне море да на возвышавшийся над этим морем на правом крутом берегу Волги сказочным островом древний Николо-Бабаевский монастырь.

Проезжая мимо Грешнева, Островский помечал в своем юношеском дневнике 1848 года: «От Ярославля поехали по луговой стороне… виды восхитительные: что за села, что за строения, точно как едешь не по России, а по какой-нибудь обетованной земле… Вот, например, Овсянники… эта деревня, составляющая продолжение села Рыбниц, так построена, что можно съездить из Москвы полюбоваться только. Она вместе с селом тянется по берегу Волги версты на три… Из Овсянников выехали в 6-м часу и ехали все берегом Волги, почти подле самой воды, камышами. Виды на ту сторону очаровательные. По Волге взад и вперед беспрестанно идут расшивы то на парусах, то народом. Езда такая, как по Кузнецкому мосту. Кострому видно верст за двадцать». Удивительно, что именно это место близ села Овсянники, на которое проездом обратил внимание Островский, было местом детских и юношеских охот и рыбалок Некрасова. Это о нем писал он в стихотворении «На Волге»:

Но Некрасову, коренному волжанину, довелось увидеть здесь и другое. Как раз неподалеку от села Овсянники тянулась знаменитая на всю Волгу трехверстная Овсянниковская мель, страшный бич всех волжских бурлаков, с трудом перетаскивавших по ней суда, «разламывая натруженную и наболевшую грудь жесткой лямкой, налаживая дружные, тяжелые шаги под заунывную бурлацкую песню, которая стонет, не веселит, а печалит»:

Острый, режущий сердце контраст между вольной ширью, сказочной красотой любимой Волги и непомерной, неподъемной тяжестью человеческого труда на ее берегах стал первой незаживающей раной, нанесенной еще в детстве чуткой, поэтически ранимой душе Некрасова, пробудившей в ней неизбывную боль сострадания: