Чиновник, назначенный для поездки на саранчу, торопился не менее мужика, потому что и у него в бумаге было "немедленно". Он наскоро завернул к обедне, — и то к самому выходу, — положил два-три земных поклона и вместе с прочими богомольцами направился к выходу.

— Прощайте, Петр Прокофьевич, — говорил чиновник: — еду!

— Куда это?

— На саранчу.

— Надолго?

— Да как вам сказать? Недели на две…

— Гм. На две! А что я хотел вас попросить: возьмите моего Костю?

— Извольте, — отчего же-с.

— Право! Мальчишка он любопытный, это ему будет очень занимательно.

— Извольте. Так вы уж собирайте Костю-то… Я заеду… часа в два…

— Ладно.

К двум часам Костя был совершенно готов; но чиновник не являлся: ему нужно было зайти проститься в два-три дома, ибо и у него тоже были царицы его сердца и проч.

— Прощайте, Марья Васильевна, — говорил чиновник.

— Пишите! — говорила плаксиво барышня.

— О! Я буду писать… каждое мгновение… каждую минуту. Но будете ли вы помнить обо мне?

— Несносный! — сказала барышня: — для чего ты еще мучишь меня!

— О женщины! — хватив ладонью по лбу, заключил чиновник.

Чиновник был растроган. В эту минуту он ясно понимал, что "Ехал казак за Дунай" и "Прощаюсь, ангел мой, с тобою" — вещи вовсе не достойные посмеяния.

Часа в четыре он был дома.

Он поспешно принялся есть и во время еды погонял всех и вся, чтобы торопились укладывать в тарантас разные погребцы и проч. Часам к шести все это было готово. Чиновник был в легком белом пальто, на пуговице которого болтался кисет с табаком… Этим, однако, еще не вполне обеспечивался выезд из города. Нужно было заехать за Костей, который в это время был совершенно готов, постоянно толкался на крыльце, постоянно выбегал на угол, чтобы посмотреть: "не едут ли?" Отец Кости спал, и когда, наконец, в седьмом часу подъехал тарантас, Костя опрометью бросился будить его.

— Что?

— Приехали!

Пока отец вставал, чиновник ходил по залу, поправляя виски. Наконец хозяин вышел.

— А! Готовы… Я сейчас: надо на дорожку посошок… — произнес он и скрылся опять.

— Федор, — поспешно и топотом говорил он кучеру в сенях: — беги, — бутылку донского:.. Проворней!

— Да зачем это вы, право? — во всю глотку орал в зале чиновник, желая, чтобы его услышали.

— Живей, живей!

Принесена была бутылка, через час другая, через полчаса — графин водки.

— Я все делаю; я страдаю. Я мучусь… — говорил один из подгулявших чиновников.

— За что они меня тиранят? Я руку вывихнул на следствии — этого мало?

Чиновники говорили такими жалкими голосами, что у непривычного человека сердце разорвалось бы, на части.

— Скоро ли? — твердил Костя.

— Счас, счас! — нетвердо владея языком, говорил чиновник.

— Лошади готовы… устали.

— Счас, милушка… Иди сюда… — Чиновник хватал Костю за шею, тащил к себе и потом целовал мокрыми и слизистыми губами, так что Костя после поцелуя принужден был обтирать рот рукавом.

А у тарантаса в это время происходили такие сцены. Няньки вытащили ребят, сажали их на подушки, причем, держа подмышки, заставляли слегка подскакивать, приговаривая:

— Вот поехали, вот поехали…

Дети захлебывались от радости.

— Меня… меня… — пищала девочка, протягивая с тротуара руки.

— Погоди, и тебя… Ты сколько ехала; Ванечку: только посадили, опять тебя?.. Ишь завидущие глаза… — строго сказала нянька.

Девочка поднесла к глазам кулаки и залилась, а за ней заревели и все ребятишки.

Нянька расставила руки, присела и сказала:

— Слава богу!.. Дождались! Вот папенька услышит, он вас… плаксы… высекут как…

— Что такое? Кто? Передеру всех!.. — раздался голос папеньки, высунувшегося в окно.

Ребятишки утихли…

Часов в десять вечера, наконец, уселись все.

— Ты ел? — от нечего делать спросил мальчишку чиновник, весь налившись, как рак, и с трудом всползая со дна тарантаса на подушку.

— Никак нет…

— Трогай!

Уехали. Выехав в поле, чиновник сразу почувствовал потребность спасать отечество: именно в это время с особенною настойчивостию шумела у него фраза: "немедленно", и он с особенною ревностью кричал: "пашел!", но препятствия попадались попрежнему на каждом шагу. Только что они отъехали несколько верст от города и проезжали посредине небольшого подгородного сельца, как на дороге попался здешний священник: тары да бары — начались разговоры.

— А то чашечку чайку выпьем? — сказал священник.

— Разве одну… — согласился чиновник.

Заехали. Выпили и чайку и водочки и, стало быть, разговорились еще душевнее. Прощанье совершалось долго; сначала прощались в зале, потом в передней, потом на крыльце — и везде по крайней мере по часу. Наконец-таки тронулись. А между тем ночь была безлунная, и тьма кругом царствовала кромешная. Тарантас подвигался медленно; истомленные дневным стоянием на жаре, лошади плохо двигались вперед, колеса иногда не попадали в колею, и тарантас ехал боком, — чиновник злился.

Наконец дорога уперлась в какую-то лужу непроходимую, — чиновник вылез и приказал ямщику проехать с пустым тарантасом, чтоб не утонуть неравно. Тарантас зашумел колесами и скрылся во тьме: слышалось только хлясканье, и наконец лошади вернулись — переехали. До сборни, где должно было переменить лошадей, было всего верст пять, и эти пять верст ехали наши путники по крайней мере пять же часов; наконец въехали-таки в село. Тишина была мертвая, спали даже собаки и не лаяли по этому случаю. На улицах, черневших плетнями и непроходимою раскислою грязью от вчерашнего дождя, царствовала топь. Наконец добрались до сборни. Ямщик слез и принялся ногой дубасить в дверь. Послышался какой-то глухой голос, и на дворе залаяли собаки. Ямщик продолжал колотить; наконец во тьме вытянулась какая-то длинная фигура в белой рубашке.

— Ты десятский?

— Так точно, десятский.

— Проведи к батюшке.

Десятский без шапки забрался на козлы.

В доме батюшки все спали, и удары десятского в ворота не получили никакого ответа, только собаки страшными басами голосили на весь двор.

— Ах, собаки страшные! — сказал десятский.

— Толкуй! — оборвал его чиновник.

Десятский, видя, что без особенных стараний горю не пособишь, стал одной ногой на оглоблю, потом взобрался на дугу, с дуги на ворота, перелез через верх, и с улицы было слышно, как в топкую грязь плюхнули его лапти.

Скоро приезд чиновника всполошил весь двор; священник был очень рад гостям, бегал, суетился, торопил с самоваром и проч. Между разными разговорами шли толки и о саранче.

— Что, не слыхали ли про Лемеши чего? — спрашивал чиновник.

— Как не слыхать!

— Что же?

— Да там какую-то новую штуку изобрели.

— Какую же?

— А что-то такое вроде колотушки. Барин наш нарочно ездил — в случае, чего боже сохрани, вдруг у нас то же несчастие, так чтобы как-нибудь запастись преждевременно мерами-то…

— Да, да… Ну, так какая же колотушка-то?

— А видите ли: это палка такая, а на конце ее доска, так что палка-то втыкается в средину доски, и с этим орудием мужик должен ходить за саранчой: как увидит ее где кучу — так и должен прихлопнуть на месте.

Но сообщив это, священник, вместе с тем, сообщил некоторые мнения старожилов по этому поводу: во-первых, говорил он, колотушка эта неудобна потому, что она не раздавит, а только вдавит насекомое в землю, после чего оно всегда может выбраться оттуда и путешествовать дальше, а во-вторых, потому неудобен выше изображенный снаряд, что саранча боится всякого шороха и ваши шаги слышит бог знает за сколько расстояния, — следовательно, вам никогда не придется догнать ее, потому что о своем приближении вы напомните шуршаньем ног в колосьях и проч.

Разговоры эти тянулись долго за полночь, и поэтому на другой день чиновник проснулся очень поздно. Начались закуски, проводы, и в путь можно было двинуться только в два часа. Через два дня после таких путешествий, поминутно прерывавшихся разными посещениями помещиков и проч., путники наши кое-как добрались до Лемешей. День был жаркий, и в деревне не было ни одной души. Словно вымер или ушел куда-нибудь весь народ; даже на улицах не было заметно ничьих следов; ветер, слегка подувавший по временам, замел песком колеи от проехавших колес и следы прохожих.