Я, Симэнь Нао, человек благороднейший и щедрейший, все меня уважали и благоговели передо мной. Время, когда я принял на себя дела, было лихое, приходилось приспосабливаться и к партизанам, и к «крысам желтопузым»[22], тем не менее за несколько лет мое хозяйство выросло и поднялось в цене, я приобрел еще сто му прекрасной земли, скотины прибавилось — с четырех до восьми голов, появилась новая коляска на резиновом ходу, батраков уже стало не двое, а четверо, служанок — не одна, а две, да еще добавились две пожилые женщины, которые стряпали для нас. Вот так обстояли дела, когда я обнаружил перед храмом и принес домой замерзшего и еле дышавшего Лань Ляня. В то утро я поднялся рано и отправился собирать навоз. Вы не поверите, но я, хоть и был самым зажиточным хозяином в дунбэйском Гаоми, трудился не покладая рук. В третьем месяце за сохой ходил, в четвертом сеял, в пятом пшеницу жал, в шестом сажал бахчевые, в седьмом обрабатывал мотыгой бобы, в восьмом убирал коноплю, в девятом — зерно, а в десятом перепахивал поля. Даже в самую холодину двенадцатого месяца я не валялся на теплой лежанке, а вставал с рассветом, взваливал на плечо корзину и шел собирать собачье дерьмо. В деревне еще в шутку говорили, что вставал я слишком рано и в темноте вместо собачьих катышков набирал камешков. Это чушь, конечно, нюх у меня отменный, собачье дерьмо издалека чую. Если к собачьим делам относиться безразлично, доброго хозяина из тебя не выйдет.
В тот день был сильный снегопад, и все вокруг — дома, деревья, дорога — покрыла сплошная белая пелена. Собаки попрятались, и подбирать было нечего. Но я все равно вышел прогуляться по снежку. Воздух чист и свеж, ветерок задувает, а вокруг в сумраке столько всего загадочного и странного! Когда еще увидишь такое, как не в этот ранний час? Я сворачивал с одной улочки на другую, забрался на окружающий деревню земляной вал, чтобы увидеть, как алеет белая полоска горизонта на востоке, как играют сполохи зари, за которыми красным колесом выкатывается солнечный диск, и объять взглядом просторы, где, отражаясь от снега, багровое зарево превращает все вокруг в сказочный хрустальный мир.
Когда я обнаружил этого ребенка перед храмом Гуань-ди, его почти запорошило снегом. Сначала я подумал, что он мертв, и уже решил потратиться на гробик из тонких досок, чтобы похоронить его, не оставлять на поживу одичавшим псам. За год до того перед одним местным храмом замерз босой бродяга. Посинел весь, а штаны торчком — все вокруг просто покатывались со смеху. Об этом случае писал твой сумасбродный приятель Мо Янь в рассказе «Мертвец лежит, уд вверх глядит». Этого подзаборника с торчащим, как копье, инструментом похоронили на мои деньги — зарыли на старом кладбище к западу от деревни. Воздействие таких добрых дел огромно, это посильнее, чем ставить памятники и составлять жизнеописания. Ну так вот, опустил я корзину на землю, потормошил ребятенка, пощупал грудь — оказалось, теплая, значит, живой. Скинул свой стеганый халат, завернул мальца и, обхватив закоченевшее тельце, зашагал навстречу солнцу к дому. К этому времени свет зари уже залил небо и землю, из ворот выходили люди, чтобы убрать снег, и многие видели мой, Симэнь Нао, добродетельный поступок. Только за одно это вы не должны были меня расстреливать! И ты, владыка преисподней, лишь поэтому не должен был возвращать меня в мир сей в образе осла! Как говорится, спасти жизнь человеку — куда важнее, чем возвести семиярусную пагоду, а я, Симэнь Нао, спас человеческую жизнь, и это сущая правда. Да разве только одну?! Как-то весной в неурожайный год я продал по самой низкой цене двадцать даней[23] гаоляна, освободил крестьян от арендной платы и тем самым многим спас жизнь! Сам же я пал до каких же пределов скорби! О небо и земля, о люди и небожители, где справедливость? Где честь и совесть? Никогда не смирюсь, у меня все это просто в голове не укладывается!
Принес я мальца домой, положил на теплый кан в помещении для батраков и собрался было развести огонь, чтобы отогреть его. Но умудренный жизненным опытом десятник Лао Чжан отсоветовал: «Ни в коем случае не делай этого, хозяин. Мороженую капусту и редьку потихоньку оттаивать надо. У огня она тут же осклизлой гнилушкой станет». А ведь и правда, почтенный Чжан дело говорит. И я оставил мальца оттаивать помаленьку на кане. Домашним велел подогреть чашку сладкой имбирной настойки, раздвинул найденышу зубы палочками для еды и влил немного. Когда жидкость достигла желудка, он начал постанывать. Вот так я и не дал ему помереть. Потом велел почтенному Чжану побрить ему голову, чтобы от колтуна, а заодно и от вшей избавиться. Помыли его, одели во все чистое, и я повел его показать своей матери. Постреленок смышленый оказался, бухнулся перед ней на колени да как завопит: «Бабушка!» Понравился он матушке необычайно, она даже забормотала свои «амитофо»[24], а потом поинтересовалась, из какого храма этот маленький монашек. Спросила, сколько ему лет, но он помотал головой и сказал, что не знает. На вопрос, откуда он, заявил, что тоже не знает, а когда его спросили о семье, еще яростнее замотал головой — будто барабанчик бродячего торговца. Так этот малец — ну чисто ученая обезьянка, что лазает по шесту — и остался в моем доме. Меня он величал приемным батюшкой, а урожденную Бай — приемной матушкой. Но приемный ты сын или нет, а у меня все должны работать. Я и сам работал, хоть и хозяин. «Кто не работает, тот не ест» — так потом стали говорить, но повелось это еще с незапамятных времен. Имени у мальца не было, но на лице слева красовалось синее родимое пятно величиной с ладонь, вот я и сказал, что буду звать его Лань Лянь — Синий Лик, а Лань будет его фамилией. «Приемный батюшка, — заявил он, — хочу носить фамилию такую же, как у тебя, — Симэнь, а имя пусть будет Ланьлянь — Симэнь Ланьлянь». — «Нет, не пойдет, — ответил я. — Не всякий эту фамилию носить может. Вот будешь хорошо трудиться, проработаешь лет двадцать, а там поглядим». Поначалу малец стал помогать десятнику ходить за лошадьми и ослами — эх, владыка Ада, надо иметь такую черную душонку, чтобы заставить меня переродиться ослом! — а потом стал выполнять и более серьезную работу. Не смотри, что кожа да кости, руки-ноги проворные, смекает быстро, на выдумки хитер, этим он с лихвой восполнял недостаток физической силы. А теперь гляди какой — широкоплечий, руки сильные, настоящий мужчина.
— Ха-ха, родился! — с громким криком он наклонился, и его большие ладони поддержали меня.
Охваченный невыразимым стыдом и яростью, я взревел что было сил:
— Никакой я не осел! Человек я! Я — Симэнь Нао.
Но горло было словно стиснуто лапами тех самых синеликих демонов, и, несмотря на все отчаянные старания, я не мог вымолвить ни звука. В отчаянии, ужасе и гневе я сплюнул белую слюну, и на глаза навернулись вязкие слезы. Ладони соскользнули, и я плюхнулся на землю, в липкие воды и похожий на медузу послед.
— Полотенце, быстро!
Из дома, поддерживая большой живот, на крик Лань Ляня вышла женщина. Я бросил на нее взгляд: слегка отечное лицо, усыпанное родинками, словно бабочками, большие печальные глаза. О-хо-хо… Симэнь Нао, так это же твоя женщина, первая наложница Инчунь. Ее привела в дом как служанку твоя жена, урожденная Бай. Из какой Инчунь семьи, мы не знали, вот она и приняла фамилию Бай, как у хозяйки. Моей наложницей она стала весной тридцать пятого года республики[25]. Большие глаза, прямой нос, широкий лоб, большой рот, квадратная челюсть и выражение счастья на лице. К тому же, стоило лишь взглянуть на ее груди с торчащими сосками и широкие бедра, сразу становилось понятно, что она нарожает кучу детей. У моей жены долго не было детей, и она из-за этого сильно переживала. Она-то и уложила Инчунь ко мне в постель, выразившись при этом незамысловато, но многозначительно и проникновенно: «Прими ее, муж мой! Нельзя, чтобы удобрение растекалось на чужие поля!»
