Вот тебе и здрасьте. Выслушал одного – ты прав! Выслушал другого – и ты прав. Как так? А и я прав! Чувство, однако, противное. Противненькое.

Гребнев соглашался. Долганов его убедил.

– Я вас убедил?

– Нет! – шумно и неестественно обрадовался Гребнев, как давеча Долганов. Тоже щелкнул пальцами и попытался обезоруживающе захохотать. Вышло нарочито. Потому что не «нет», а «да». Хохот таким и вышел, когда его изображают: с хорошей дикцией, раздельно, по слогам: «Ха. Ха. Ха».

Ну, не пускало его сказать «да!». Специфика, опять же, газетной работы. Переворачивание с ног на голову всегда эффектно, этим можно любоваться, цокая языком. Но работа у Гребнева такая, что не раз, не два встречаешься именно с таким перевертышем, и не до любования.

Да тот же гребневский печальной памяти «Филипповый отчет»! Не то что один раз голову с ногами местами поменял, а колесом прошелся. И до сих пор, как бы его Парин ни поминал, Гребнев упирался: «Я прав! Или… нет».

Долганов молчал. Гребнев глядел виновато, но упрямо. Не могу и все тут! Не мо-гу!

Тут заорал телефон. Гребнев опять сильно вздрогнул. Заторопился с костылями, не удержал – один из них брякнулся, разбомбив чашку на столике, опрокинув джезву, выползла густая лужица. А костыль «прошелся колесом» и улегся вообще в самом дальнем углу. Гребнев упал обратно. Телефон орал.

– Я подниму! – сказал Долганов. Но не о костыле. Взял трубку, прижал к уху. Сосредоточенно сдвинул брови. Что-то выслушал. Ответил:

– Преотлично!

Еще подержал трубку, не дождался, опустил на рычаг.

– Это мне… – холодно объяснил Гребневу. – Скорее всего.

…– Вот, к примеру, колбаса! – сказал Долганов, сняв двумя пальцами с тарелки кружок депутатской «майкопской» и предлагая его вниманию Гребнева.

Гребнев был весь внимание.

Они оба стали весьма внимательны друг к другу, беседу вели аккуратно и предупредительно. Ни о чем. Taк могло бы показаться…

После «нет» Гребнева и нежданного звонка ничего не изменилось и изменилось все. Они говорили словами, но те не имели особого значения. Они сохранили дружелюбную интонацию, но интонация не имела особого значения. Никакой демонстрации. Аккуратно и предупредительно. Беседа. Но в этой беседе и Гребнев и Долганов, помимо произнесенных слов, «говорили в сторону». Частая ремарка в текстах пьес: «в сторону». «О, как я счастлив вас видеть! (В сторону): Чтоб ты провалился, мерзавец!».

Первым говорить в сторону стал Долганов. Гребнев полагал, что теперь гость уйдет. Во-первых, Гребнев ему отказал. Во-вторых, Гребнев его обидел, отказав. В-третьих, звонок. Долганов деловой человек: «Если что срочно, то найдете меня по этому телефону». У него дела и в воскресенье. А может, в связи с выборами – все-таки кандидат. Все-таки его избирают. Сомнений-то нет, что изберут, – все 99,97 процентов избирателей с чувством глубокого удовлетворения единодушно отдали свои голоса… и так далее. Но мало ли какие вопросы возникнут! Потому: найдете меня по этому телефону. Нашли.

Пора!

Но Долганов не ушел. Он, положив трубку, вернулся к столику, критически оглядел разгром, учиненный костылем. И Гребнев уже был готов упредить его бессмысленной, из одной только неловкости, репликой: «Да не убирайте вы сейчас. Я сам. Потом!». Но, оглядев разгром, Долганов остался к нему равнодушен, мягко присел обратно на тахту и поднял глаза на Гребнева – безмятежные-безмятежные.

– У кого в пятнадцать лет Друга истинного нет,

К двадцати – красоток томных,

К тридцати – долгов огромных,

Положенья – к сорока,

А к пятидесяти – денег,

Тот валяет дурака

И порядочный бездельник! – с удовольствием щелкнул пальцами. – Преотлично! Мануэль дель Паласио. Испанец. Девятнадцатый век.

– То есть? – потребовал Гребнев объяснений самым светским, заинтересованным тоном.

– То есть всему свое время. Как тому, что было, так и тому, что будет. Вековечная истина, не так ли?

Гребнев примерил вековечную истину, почувствовал резкую перемену климата. Почувствовал подкожную обиду на неслучайный стишок и то, что Долганов говорит «в сторону». И принял манеру собеседника:

– У вас что же, Святослав Борисович, много денег?

– У меня, Павел Михайлович, положение.

– А выглядите вы старше. На как раз чтобы: «денег».

– Я выгляжу на свои пятьдесят три. И денег мне хватает, чтобы находить в этом удовольствие. А что вы о деньгах? Нуждаетесь? Точно по графику Мануэля дель Паласио?

– Нет, я предпочитаю красоток томных, Святослав Борисович, извините.

– Не за что. Но выглядите вы старше. На «долгов огромных».

– Чего нет, того нет, извините. Выбиваюсь из графика. Тридцать есть – долгов нет. Как-то так сложилось, что никому и ничего не должен, извините.

– Это дело наживное. Знаете, Павел Михайлович, как это один испанский автор сказал… Вот дословно не помню сейчас. Вот память! Гаспар де ла Торре-и- Перальта. Автора помню, а строчки дословно – вылетели. Короче, там смысл такой, что долги множатся, как враги, враги множатся, как долги. И он пожелал бы свои врагам платить по его долгам.

– А вы, Святослав Борисович, случайно не активист нашего районного объединения афористов? Они копят мудрые мысли.

– Нет, Павел Михайлович, не активист. Мудрые мысли – не для многих, а для одного. Если он их не копит, а принимает как руководство к действию. Вот и испанцы…

– А вы, Святослав Борисович, на досуге специализируетесь в испанском?

– Досуга у меня не бывает, Павел Михайлович. Он весь уходит на организацию досуга других. А для этого приходится понемногу знать и понимать не только русский язык, но и финский в известных пределах, и английский, и немецкий. Испанцев, кстати, я вам читал на русском языке. Из книжки «Испанская классическая эпиграмма». Она у нас выпущена, на русском. Специализируюсь же я, Павел Михайлович, в немецком. Не увлекаетесь немецким? Могли бы попрактиковаться.

– Мне хватает своего словарного запаса, Святослав Борисович, извините.

– Зря-а! Рекомендую. Богатейший язык! Многозначный, вкусный. А по фразеологии частенько даже наш превосходит.

– Не может быть! – светски не поверил Гребнев.

– Да что я вам буду доказывать! – Долганов обвел взглядом столик…

– Вот, к примеру, колбаса! – сказал Долганов, сняв двумя пальцами с тарелки кружок депутатской «майкопской» и предлагая его вниманию Гребнева. – Die Wurst! Попробуйте вспомнить один-два устоявшихся фразеологических оборота. «Лучшая рыба – колбаса» – не в счет. Это не фразеологизм, а беспочвенное утверждение. Ну, попробуйте. У вас богатый словарный запас, вы говорите.

Гребнев попробовал, изо всех сил попробовал. Но в голове плавала одна «лучшая рыба», подпущенная Долгановым. Никак!

– Es ist alles Wurst! – начал Долганов, не дождавшись ответа. – Мне все равно, мне на все наплевать. Раз! Es ist Wurst wie Shale. Эквивалентно нашему «что в лоб, что по лбу». Улавливаете? Два!

Ich kann gewi Wurst machen aus Ihnen. Я, конечно, могу из вас сделать котлету. Три!

Долганов так и держал кружок колбасы двумя пальцами, резким жестом отсчитывая перед носом Гребнева, как рефери при нокдауне, скупо и фиксированно.

– So wird die Wurst nach der Speckseite geworfen. Нечто в том роде: пожертвовать малым ради большого. Отдать ценное, чтобы получить бесценное. Понимаете? Хорошо понимаете? Преотлично! Четыре! Wurst wider Wurst. Услуга за услугу. Пять! Es geht um die Wurst. Речь идет о важных вещах. То есть решается не пустяк. Шесть!

Долганов уставился в кружок, зажатый в пальцах. Перевел взгляд снова на Гребнева. Снова на кружок колбасы. С изрядным презрением сказал:

– Ein armes Wurstchen! – Закинул в рот. Прожевал, проглотил. Перевел: – Жалкий тип. Ничтожество… Семь!

Долганов говорил увлеченно, с напором. Судя по всему, в немецком он действительно специализировался и делал это здорово. Гребнев гораздо хуже специализировался в английском. Каждая сданная «тысяча» – как подвиг. Немецкий – тем более. Хотя в немецком языке Долганова звучали протяжные англизированные гласные. Наверно, диалект какой-нибудь. Гребнев все равно ничегошеньки не понимал, пока Долганов не переводил. Гребнев только и улавливал постоянно выпрыгивающее во фразах: «Wuirst. Wurst. Wurst». И еще кое-что улавливал: кроме как увлеченно и с напором, Долганов «говорил в сторону».