– У меня компот есть… – внезапным для себя виноватым голосом извинился Гребнев. – В холодильнике.

Долганов согласно кивнул, застыл, воздел палец, прислушиваясь. Нашел холодильник по урчанию, точно ткнул пальцем и шагнул по самому себе указанному направлению.

Гребнев хмыкнул: Долганов ему определенно нравился. Специфика работы газетчика: приходит совершенно незнакомый человек, а ты его знаешь как свои пять. Можно сказать, досье на него имеешь. Читал: трудное детство, нелегкая юность, энергичная, ответственная зрелость. В недобросовестности Парина не упрекнешь – присосался к Долганову и шаг за шагом «радостно и припо…».

А жаль, что нет никаких ГОСТов в журналистике! Потому что хоть и шаг за шагом, хоть и «досье» – но приходит к тебе человек, которого ты знаешь как свои пять по публикациям, и выясняется, что ты его ни на вот столько не знаешь. И представлял его совершенно иначе – даже по газетной фотографии. Правда, снимок после «цинка» при растре «двадцать четыре» такой, что хоть вешай на стенд «их разыскивает милиция» – век не разыщет, а разыщет, так скажет: «Да нет! Это совсем не тот!». Ладно, фотография: высокая печать, не офсет все же, техника несовершенна, не в силах передать. Но Парин-то! Что, тоже техника несовершенна? Тоже не в силах передать? «Радостно и припо…».

А приходит живой, конкретный человек. Приходит море обаяния и сама непринужденность. Приходит не парено-строчный, а нормальный парень Долганов и… Как он, кстати, приходит? Дверь-то… «Здравствуйте!» – в спину.

– Кстати, как вы зашли? – Мгновенно ожил в памяти «Вор устроился с комфортом». И приключения с ключом.

– Ногами! – Долганов пожал плечами, еще улыбнулся. – У вас же дверь приоткрыта, не захлопнута. Еще думаю: наш человек! Я сам такой – на турбазе не дом, а проходной двор, вечно двери нараспашку.

Гребнев чертыхнул Бадигину – последнюю, кто был у него, и спешно удравшую в поликлинику: уходя, проверьте – надежно ли вы заперли дверь! Хотя что с ним, с Гребневым, может случиться? Сэм, разве, подкрадется среди ночи и по голове сзади шарахнет, чтобы никому, кроме него, не достался «чис-тый» квартблок?! Бред и полная ерунда, да!

– Преотличный компот! – оценил Долганов, подкидывая банку на ладони. – Ананас дольками. Большая редкость. Если у вас найдутся специи и хоть одно яйцо, то я вас сейчас приятно удивлю. Да! Так есть хлеб или нет?

Долганов приятно удивил. Он нашел хлеб – сопревший, задохнувшийся в целлофане. Он обрезал его как надо, наготовил квадратиков каких надо, посвежил его в духовке как надо. Он нашел специи (Валентина натащила в свое время для гастроуюта). Он нашел как раз последнее яйцо. Проколдовал с компотной банкой, насыпал, перемешал, взбил, туда же – кубики льда. Он одним плавным круговым движением взрезал каждую баночку, лепестково – колбасу. Он уложился в какие-то считанные минуты – и Бадигиной было бы слабо. Да что – Бадигина! Она работала – умело, быстро, много. Но работала. А Долганов получал большое удовольствие, работая. И Гребнев получал удовольствие, наблюдая.

– Кофе попозже, так? – утверждающе спросил Долганов и в ответ на гребневское разведение руками («Как это все у вас, слов нет!») наставительно поднял палец: – Пищу должен готовить мужчина. Всегда. И сервировать. А женщин на пушечный выстрел к столу нельзя подпускать. У них вкуса нет… Начнем, Павел Михайлович? – он пододвинул столик вплотную к Гребневу, сам мягко присел на тахту, не поддернув брючин.

– Начнем, Святослав Борисович!

Рассмеялись во взаимосимпатии. «Вот и познакомились!» Обозначили рукопожатие легким хлопком ладонью о ладонь – через столик.

– Так! Только я все-таки дверь закрою. А то у вас так сквозит по ногам! – щелкнул замком, вернулся. – Так, Павел Михайлович! Вот теперь я вас буду охмурять.

«Охмурять» – это было сильно сказано. Но сделано было еще сильней. Долганов умел вести речь. Он говорил всерьез.

– Давайте разумно. Отрешимся от представления, что отдыхают на курортах только те, кто не особенно устает. И не только зарубежники. Отдыхают все. И те, кто по-настоящему устал. В «Кроне» как раз сейчас тюменцы, например. И группа из Иваново. Из Ленинграда «кировцы». Так что договоримся: «Крона» – место массового отдыха, а не высокоперсонального. Хотя конечно и персоны бывают. Что ж, персоны тоже имеют право на отдых. И помощи от таких персон впоследствии намного больше, чем хлопот с ними же в момент проживания…

Надо ли Гребневу объяснять про бытующий кавардак, когда можно, к примеру, украсть, но никак нельзя купить? Даже если нужное тебе гниет и ветшает без применения. Надо ли Гребневу объяснять про бытующую систему «от звонка до звонка» – позвонил персоне, персона позвонила суперперсоне и так далее? И можно уже не красть. И даже не покупать. А получить. Получить, между прочим, не для себя – для дела! А дело, между прочим, таково, что те же зарубежные гости клюнули на «Крону», и с каждым годом их все больше. Надо ли Гребневу объяснять про укоренившееся в самых разных сферах убеждение, что любой самый дремучий зарубежник имеет больше преимуществ, чем наш: нашего, к примеру, коленом вышибут из номера, чтобы туда заселить иностранца. Но не наоборот. А если все будет так, как сейчас, то через год-два не с кем станет в «Кроне» русским словом перемолвиться. Конечно, престижно накрепко завязаться с «Интуристом». Конечно, престижно, когда открываешь газету, а там… Кстати, не мог бы Гребнев повлиять на Парина? Долганову этот летописец во уже где!

Гребнев терял аргументы – и не только свои логически выстроенные, но и аргументы эмоций – ту накрутку, которая была в ночь перед расшифровкой текста. «Ах, вы так?! Вы так?!». Кто, собственно, «вы» и как это – «так», представлялось общо. Но Долганов в это общо попадал и проходил если не первым, то вторым, третьим номером.

И вот получается, что не попадает и под номером не проходит… И коктейль безумно вкусный. И колбаса. И паштет.

Долганов трунил. Небезобидно. Ощущение такое, что накипело у человека – нормального парня прижали со всех сторон, свои возможности он знает и отобьется, но, черт подери, как утомительно. И от дела отрывает! Он все равно, черт подери, будет улыбаться – хотя бы для того, чтобы видели: зубы есть. Он все равно, черт подери, будет делать свое дело – он расширит этот туристский комплекс до таких пределов, что в этих пределах не только и не столько зарубежные гости отдыхать будут, но и хозяева – отечественные, наши, те, кто по-настоящему устает! Он, черт подери, будет содрогаться от стыда перед самим собой за подползания и лизания, но, отстранившись, отдаст отчет: для дела. Для Дела! Которое движется со скрипом, застревает на каждом стыке – вы же знаете, как у нас все… через пень делается. И чтобы на метр прыгнуть, надо сантиметр проползти. Долганов в традициях отечественной застольной беседы бередил общие болячки, уже знакомо для Гребнева вздергивая палец вверх:

– Нам в глаза врут о дальнейшем улучшении, друг другу с трибуны твердят: халва, халва, халва! А мы только успевай отплевываться: горьковато…

Долганов не злобствовал, не занудствовал, а с иронией играл большое удивление: украсть можно, а купить нельзя, вот ведь, а?! нашего – коленом, а ненашего – с распростертыми объятиями, надо же?! выматываешься как вол, а пишут: радостно и припо… диву даешься!

– Душа сего клеветника

Смутила даже силы ада…

Других подробностей не надо:

Он журналист наверняка… – продекламировал Долганов, предварительно пощелкав пальцами, вспоминая. Вспомнил, продекламировал. – Каково?! Испанская анонимная эпиграмма, девятнадцатый век! А свежо!

Гребнев «остановил» лицо. Долганов сообразил, рассмеялся, приложил руку ко лбу;

– Па-авел Михайлович! О присутствующих не говорим, ну что вы! Но этот ваш летописец!.. Вы можете убрать от меня этого седого дурака? Вы можете как- нибудь повлиять на него в редакции? Он мне надоел, он же все время врет, хоть по мелочам, да соврет! И меня вечно в дурацкое положение ставит – радостно и приподнято! Нашел себе героя! Герой – бюджет с дырой! Мне подрядчики газету под нос суют: не прибедняйся, видишь, тут написано: размах и перспективы. Хихикают: «Документ!». И я же ему как обязан. Он так считает. Друзья-приятели. Он под это дело из нашего восстановительного центра не вылезает, хоть штопором его оттуда выдергивай. Буквально каждый вечер! У меня группа гимнасточек на летней спортбазе, им после тренировки туда не попасть: Парин парится. Я ему как-то сказал: эта финская баня называется восстановительный центр. Да вот как раз в понедельник и сказал! Он у вас иронию напрочь не воспринимает. Подмигивает: мы-то с вами знаем! Друзья-приятели! Присосался! Ты мне – я тебе. А он мне что? Он мне в вашей газете из нового зала столовой отравиловку делает! Вы прошлогодний мартовский номер помните? Ах, нет? А я вот надолго запомнил… Мы открыли второй зал – исключительно кавказской кухни. Я шеф-повара залучил из Баку. Пити, аджаб-сандал, джыз-быз, таба-кебаб. Назвали «Чинар». Вам не приходилось еще бывать? Зря. Рекомендую… Да, и вот открываю в марте газету, читаю: «Распахнул свои гостеприимные двери новый зал столовой на турбазе «Крона». Вдумчивый персонал кавказской кухни символично назвал его – «Анчар».