Да, знает-знает Гребнев, что не нашел рабкор Семиков марки. Тогда не нашел. Гребнев ему. верит. Но теперь пусть рабкор Семиков ищет. И пусть найдет, ясно?! И пусть, как только найдет, сразу же принесет Гребневу или Звягину. Лучше Гребневу. Ясно?! Что за марка? Там даже не одна марка, а четыре вместе. Чис-тый кварт-блок «чер-р-рного пен-н-ни»!

Гребнев вдохновенно валял экспромтом, отдавая отчет самому себе, что не все концы у него сходятся с концами. Ну зачем опытному, судя по коллекции, филателисту засовывать марку – и еще какую! – в книгу?! Впрочем, такой вариант менее абсурден, чем впихивание той же марки в костыль, – ан рабкор Семиков принял же такую гипотезу.

И сейчас рабкор Семиков внимал – глядел все честней, все преданней. Будет сделано! Всенепременно! Исполнено в точности! Все-таки попался Сэму не махинатор рангом выше, а обыкновенный благородный болван. Надо же! Чистый квартблок – больше десяти тысяч! И делиться не надо! Надо только найти – полистать погонные метры книг в собственной квартире!

Этот? Этот будет, думал Гребнев. Рабкор Семиков будет листать книгу за книгой в поисках квартблока. Другое дело, что рабкор Семиков, найдя этот квартблок, ни за что не признается. «А откуда он знает, куда тот подевался? Он честно искал, все перерыл, как ему приказывал Павел Михайлович. Он два раза все честно перерыл. Пусть склеротик Звягин напряжется и вспомнит, в какую конкретно книгу он захоронил чистый квартблок «черного пенни».

Пусть найдут, пусть докажут. Пусть благородный болван Гребнев ждет-дожидается! «Верю! Вот теперь верю!». Пусть верит! Но когда Сэм найдет, то ни за что…

– Ну, смотри-и!

– Да-да. Я понимаю.

Они оба остались довольны друг другом. Сэм представлял себе, как он найдет, и никому ни за что… Гребнев представлял себе, как Сэм ни за что не найдет – как Сэм станет перелистывать каждую книгу, каждую из библиотеки на двенадцать тысяч рублей! Черт знает, сколько это погонных метров! Нет, не будет у рабкора Семикова теперь никакого досуга. А пролистав все, он примется по новой – марка не столь уж велика, вероятно, залистал, промахнулся. И снова. И опять. И еще. Пока не впадет в то самое состояние той самой редкой птицы, долетевшей до середины Днепра. Главное, надо будет постоянно держать рабкора Семикова в состоянии вины, позванивать, строжайше спрашивать: «Ну, как? нашел? смотри у меня! внимательней смотри!».

Это ему за все. И за тридцатку, нажитую на Дале. И за толчок в спину. И за рысканья в квартире. Тоже мне – вор устроился с комфортом. Кстати!

– Стой!

Сэм уже было откланялся – рвение через край.

Надо же за работу браться, за раскопки. А тут опять что-то. Что?

– Ключ! – потребовал Гребнев и постучал пальцем по журнальному столику: вот сюда чтобы положил и сейчас же.

– Какой ключ?

– Никакой. Все. Иди.

… Столь не преувеличенным было удивление Сэма. Столь естественна реакция… Пусть идет книжки листать. А у Гребнева опять все рассыпалось – не получается. Не брал Сэм ключа. Среагировал Сэм на вопрос естественно, и Гребнев понял – не получается.

Все бы было верно в схеме, которую набредил Гребнев, терзаемый зудом: Валентина выронила ключ, Сэм подобрал, а потом проник и, так сказать, «устроился с комфортом». Е-рун-да! Ключ, если его и выронила Валентина, имеет ли отношение к гребневской двери? Иметь-то имеет, но Сэму откуда об этом знать? Ведь они сами на два голоса убеждали рабкора Семикова в служебности отношений. Пусть они его не убедили… ну, пусть. Хотя сомнительно, что не убедили. Тем не менее это не повод, чтобы хватать первый же попавшийся, то есть выпавший из дамской сумочки ключ и однозначно решать: вот он! а вот я и проникну! Потолок полета фантазии тоже должен быть. Марка, скатанная в трубочку и спрятанная в костыль, и то реальней, правдоподобней.

Потому Гребнев и осекся. И сказал: «Все! Иди!». И Сэм, пожав мощными плечами, ушел: ключ какой-то…

Да-а, вовремя. А то стал бы Гребнев в разоблачительном пылу давать ответы на вопросы, которых Сэм и не задавал. Валентину бы «засыпал» и себя. Ну, себя – ладно. А вот Валентину – при ее, как выяснилось, замужнем положении…

Наверно, все же сама она и приходила. Не дождалась и устроила телефонную истерику. Иначе кто? Если не Сэм, не Валентина, то кто? Кто?

После обеда я подошлю кого-нибудь, пригрозил Парин. После обеда Парин подослал Бадигину.

– Я тебе скажу, Гребнев, ты легкомысленно относишься! Тебе лежать надо, а ты скачешь! Я тебе скажу, Гребнев, нельзя так легкомысленно относиться – у нас скандал назревает, номер по выборам с колес идет, а ты ни строчки. Парин сказал, что он тебя на твою сессию не отпустит, если ты… Ты что, действительно ни строчки?! Камаев из себя выходит. Парин из себя выходит – а ты ни строчки?! Что – редактор?! Он в области! А вообще головой кивает. Ты что, его не знаешь? Вот так кивает. Я тебе скажу, Гребнев, на твоем месте я бы села и написала, а ты… Ты что тут – на стенки прыгал? Лежи, я уберу. Чай будешь? Я чай поставлю. Я тебе торт принесла. Свежий! С крррэмммом!..

Торт на самом деле был с крррэмммом. Не с кремом, а с крррэмммом. Кондитеры на таких тортах план по валу выполняют. Увесистые, с кулак, желтые розы – эмблемы печали для желающих сбросить вес. Просевшие под собственной тяжестью, полуутонувшие цукаты, занесенные сахарной пылью. Розовая, с палец толщиной, вязь по диагонали: «Поздравляем!».

Есть с чем! Вас так же. Не будет Гребнев есть этот торт – с крррэмммом. Пусть Бадигина угощается.

– Ты что, Гребнев, нарочно издеваешься?! Я тебе скажу, Гребнев, ты нарочно издеваешься! Я тебе скажу, Гребнев, у меня нестандартная фигура, а ты издеваешься! Вот за эту ухмылку я тебя, Гребнев, не люблю. Ты бы, Гребнев, вместо того чтобы ухмыляться, подумал, что мне теперь Парину говорить! Он же меня теперь съест. Что ты опять ухмыляешься?! Ну, я просто не знаю!..

Бадигина сварила чай, Бадигина убрала комнату, Бадигина ушла – ей еще за Антохой, он один дома сидит, сегодня же суббота и садик закрыт, а у нас день рабочий, а он, пока один дома сидит, может квартиру взорвать. Потом ей с Антохой в поликлинику надо. Гребнев был сегодня в поликлинике? Гребнев не обратил внимание – к терапевту большая очередь? Не обратил? Ладно, если из редакции будут звонить, то она была у Гребнева и только что ушла, когда бы ни позвонили. А то Антоху в лагерь отправлять, справок – кучу. Когда их собирать?!

Почему Парину так нужны эти двести строк про мельника, Гребнев просчитал безошибочно. Именно потому, что Парину не нужны двести строк про мельника, и тем более полоса. Потому и условия «сказочные»: всю крупу переберешь, все клубки перемотаешь, а потом отправляйся себе на бал! да ради Бога! кто тебя держит?! езжай, конечно!

А не нужен Парину мельник потому, что мельник «хулиган». Потому что мельник покусился со своим дрыном ни больше ни меньше как на святая святых Парина, то бишь на планы блестящего хозяина «Кроны», кандидата в депутаты на завтрашнем подлинном празднике торжества народной демократии – на Долганова. Что называется – и к бабке не ходи!

Мельник еще в силах отмахать за милую душу двух конкретных теодолитчиков («Я вам покажу сувенир!»). Но мельник при всей своей могучести бессилен против печатного слова. А вот как намалюет Парин про дикорастущий сервис, про ошеломляющие перспективы, про «все для отдыхающих, все во имя отдыхающих». А уж Парин непременно намалюет… Так и хлынут отдыхающие поглядеть, как там и чего «у деда Трофима». Мельник один, отдыхающих много. Всех не отмахаешь. Да что там – много! Все! Раз в году все – отдыхающие. Не только обещанные иностранцы, но и отечественные. А также те отечественные, которым престижно отдыхать как раз там, где иностранцы, – пусть и в лесных гущах-пущах.

Так что идея понравится. Многим, И тем, кто, прочтя Парина, солидно скажет: «Солидная идея. А рыбка там водится? А солярий там есть? А восстановительный центр?.. Что вы говорите?! С каминным залом?!. Что же вы резину тянете?!»