Дальше события разворачивались в плане почти комедийном. Залив ванну горячей водой, он с удовольствием выкупался, понежился. Потом побрился найденной тут же бритвой, не забыв при этом сменить лезвие. Ну, а после ванной… Он не мог себе отказать в привычном удовольствии! В холодильнике как раз нашлась бутылка «Пшеничной», отыскалась и неплохая закуска. Он быстро сервировал стол, выставив хрустальную рюмку. Инстинкт подсказывал, что пора уже бежать. И уж было ухватил чемодан, но его взгляд упал на пианино. Утонченная душа не выдержала. Он подсел к инструменту. Ударил по клавишам и запел…

Ничего не подозревающий хозяин, входя в открытую квартиру и слыша музыку, решил, что в доме кто-то из домочадцев. Он неторопливо снял пальто, переодел обувь, зайдя в ванную, помыл руки и только потом заглянул в комнату.

Нет, человек, самозабвенно играющий на пианино и напевающий знакомую песню, был решительно не знаком. И лишь разбросанные кругом вещи и два чемодана, стоявшие посреди комнаты, сказали ему все.

Учуяв неладное, незнакомец собрался бежать, но, услышав на лестничной площадке голоса, спрятался в шифоньере.

Из этого прибежища вскоре его извлекли вызванные работники милиции – сержанты М. Ансаров и М. Зейналов. Задержанный оказался двадцатидевятилетним Артуром Месроповым – человеком без определенных занятий и места жительства, неоднократно судимым за воровство и ограбление. В ближайшие дни он предстанет перед судом.

Так матерого преступника подвела любовь к комфорту…».

– Шейчаш ты отпадешь! – предсказал Гребневу Пестунов. Он, Пестунов, появился тогда, когда Гребнев решил, что хватит ему на сегодня гостей и сопутствующих впечатлений. Пора укладываться.

– На! – сказал Пестунов, вручая трость с резиновым набалдашником. Очевидность ее бесполезности для Гребнева была столь же понятна Пестунову. – А костылей – нигде. Даже в области. Благодари и за это. А, ну ты уже достал?! Здорово! У тебя есть чего внутрь забросить? Жрать хочется, как из пушки! Пра- а-адовольственную пра-а-аграмму в жизнь! – и, ерничая лозунгом, нырнул в кухню. -… Шейчаш ты отпадешь! – сказал Пестунов уже с набитым ртом, облазив холодильник и наколов себе яичницу чуть ли не из всего десятка яиц. – Ты читай, чита-ай!

Где он их только не откапывает – образчики для своей коллекции! «Вор устроился с комфортом» – вырезка из бакинской газеты «Вышка» за 18 января 1981 года. И ведь натуральная вырезка, не просто перепечатка на машинке. Потому что любой самой тщательной побуквенной перепечатке все равно иногда, а то и никогда, не верят, сколько бы Пестунов ни клялся, ни давал голову на отрез: есть там такое, есть! Никто не полезет подшивки листать, сочтут очередной легендой. Мало ли легенд о невероятных, но проскочивших опечатках. Сам Пестунов год охотился за экземпляром, в котором по легенде было тако-ое! А оказалось, ничего такого и не было. Потому в «маразмарии» у Пестунова – только «подлинники». И вырезка из «Вышки» была подлинником. Кто не верит, пусть проверит: 18 января 1981 год. Тут, правда, не опечатка, не «маразм» газетный, но сама по себе историйка замечательная.

– Шейчаш ты отпадешь!

Гребнев не отпал, но кое-какие мысли всплыли. Он их утопил было вчера, а сегодня они всплыли. И предстояло их обдумать. Только Пестунов очень мешал:

– Знаешь, чего-то я не наелся! Это что? Ого! Гребнев, подари банку! Чихал я на твои сосиски, мне наклейка нужна! «Хреновинки»! Ты гляди, а на вкус и не скажешь! Га! Чего ты снулый какой-то! Давай я тебя расшевелю!

– Не надо меня шевелить!

– Давай, давай! Музыку включил бы, что ли! У тебя тут что? – Пестунов щелкнул клавишей. Кассета все та же, с мельником. – A-а! Встретились? И как тебе гость? Колоритный старикан! Из него такой очеркешник можно сбацать! Но ты ведь – л-любитель. Загубишь! А на другой стороне что? Тоже?! Ты что, полтора часа пленки на своего мельника извел?! Точно, л-любитель! Что ты теперь со всем этим делать будешь?!

И Пестунов стал излагать: чем меньше у журналиста материала, тем для журналиста лучше – главное, чтобы было за что уцепиться, а там можно и нужно лезть на собственном воображении. Нет, не врать, а… воображать, основываясь на фактах. Гребнев что, вчера родился?! Давно уже все… воображают! И замолотил Кот, не сбиваясь, не запинаясь: Как руководство к действию восприняли советские люди разработанную по инициативе и при непосредственном участии дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева принятую майским пленумом ЦК КПСС Продовольственную программу СССР на период до 1990 года! Ура!.. А едим, между прочим, «хреновинки», а не сосиски. И то, если повезет! Тебе, Гребнев, повезло. И с «хреновниками», и со стариканом. У старикана – факты, а не одно твое воображение.

Только фактов нужно всего три-четыре отобрать, а не три десятка. Не то заблудишься. Вот хочешь, на спор, – ни шиша ты из этих полутора часов записи не сделаешь! Старикан, конечно, колоритный. Он, Пестунов, может себе представить, о чем только колоритный старикан не наговорил: или он на колорите играет, или он на профессии играет, или он на биографии играет. Иначе – винегрет. Не то что в полосу, а в три номера не уместится. Кстати, Парин против полосы. Парин гундит, что настоящий журналист должен умещаться в тот объем, который заранее обговорен. Обговорен двести строк? Будь любезен… И прав Парин, хоть Гребнев и фыркает. Он, Пестунов, тоже фыркает, и Гребневу ведь известно, как Пестунов к Парину относится? Но заданный объем есть заданный объем. Это ведь газета – это прежде всего производство. Пусть не фыркает! Производство, в котором каждый свое делает, но в общую кучу. Пусть не фыркает! Пусть в тот же «Справочник журналиста» поглядит. Сдавал Гребнев уже производство газетно-печатного дела? Когда будет сдавать, пусть обратит внимание – фраза в пестуновский «маразмарий» так и просится, но суть дела отражает: «Первую в мире строкоотливную машину, осуществляющую набор и отливку литер по идее русского изобретателя Н. И. Ливчака, запатентовавшего свое предложение в Англии, построил в Америке немец О. Мергенталер». Страница 384. Вот как! Каждый свое, но в общую кучу. А Гребнев, ишь, на эпохальное полотно замахивается. А рамки жесткие – рамки не под полотно подбираются, а наоборот, полотно под рамку обрезается. А рамка известна – половинный формат. Максимум шестьсот строк. Понял, нет?

Гребнев понял. Гребнев понял, что Парин, не достучавшись до него по телефону, переменил тактику. Очень не хочется Парину – про мельника. Особенно в канун радостного события для всех и каждого избирателя. И когда Парин увидел мельника в редакции и понял, что тот к Гребневу собирается, то Парину еще больше не захотелось.

– Паразит! – сказал Гребнев.

– И правильно! – сказал Пестунов, сразу поняв, о ком. О ком же еще, если не о Парине! Не о Пестунове же. – А ты как думал? Он на одном Долганове сколько лет паразитирует, но кто сказал, что это плохо? Очерк о геройской партизанской юности есть? Есть. Репортаж со строительства «Кроны» есть? Есть. Интервью о вдохновляющих планах турбазного расширения есть? Есть. Так и надо! Работа такая.

Гребнев брякнул «паразита» отвлеченно, вне буквального смысла. Ругательство и ругательство, вырвалось и вырвалось. Словарный запас по части некорректных выражений богатый. И в армии напитался, и на монтаже. Когда на сельяновском участке все они обвалились вместе с… тогда Гребнев такое завернул в сердцах, что и вспомнить-повторить – никак. Определенное состояние души необходимо, чтобы такое повторить, накал эмоций. А тут какой может быть накал – Парин он и есть Парин. Вот и паразит.

Но Пестунов подхватил, придал первоначальный смысл и еще долго развивал тему: журналист – он и есть паразит, паразитирующий на объекте или субъекте элемент. И чем крепче вопьется, тем лучше результат. Особенно если субъект-объект полнокровный и многогранный. А Парин как раз. Сам знаешь, если уж берет интервью, то берет за горло. И выбирает такое, на чем можно не день-два насыщаться. Ну, чего Гребнев ерепенится! Ах, не нра-авится! Пусть на себя посмотрит! На колоритного старикана насел, присосался и отвалился только, когда пленка кончилась. Скажешь, нет?