Но как только остальные стали подпевать, она внезапно умолкла.

На дороге сегодня царило оживление. Андерс Нэррегор, как обычно, пригласил пастора Вро с женой; они уютно сидели вчетвером в фаэтоне, а впереди, на козлах, кучер в фуражке с козырьком. Мария поймала себя на чувстве зависти. Когда поднимались на холм над фьордом, они увидели Сине Термансен с мужем, спускавшихся из своего старого хутора в долину; далее — учитель Хольст со своей бойкой Ловизой; несмотря на принадлежность к государственной церкви, они заперли школу и тоже отправились в Фьордбю. Хольсты, фермер с фермершей и заведующий кооперативом взяли напрокат пароконный фургон у кузнеца Даля.

— Желаю тоже поехать туда и собственными ушами услышать вашего пророка, — сказал кузнец. — Но я поеду с автомобиле; если кто хочет со мной, пожалуйста.

Ни у кого, однако, не было желания принять подобное приглашение. То ли автомобиль, то ли сам кузнец отпугивали жителей Эстер-Вестера.

Дорога вилась среди холмов; слева, у подножия их, тянулась лента фьорда, а там, за ним, все шире и шире открывался морской простор. С проселочных дорог на шоссе вливалось множество повозок, двуколок, бричек, и оно было подобно потоку, вбиравшему в себя все эти маленькие ручьи.

— Пожалуй, трудно будет найти место для лошадей, — сказал старый Эббе. — Сегодня в Фьордбю большой день.

Он был горд этим. Со времени своей юности он не видел такого множества крестьян, устремляющихся на собрание. Но в ту пору, когда его единомышленники и друзья съезжались на многолюдные встречи, было все же по-иному: каждый привозил с собой что мог, устраивались общие трапезы, никого не спрашивали ни об его происхождении, ни о богатстве. Нынче же каждый обязан докладывать, кто и что он; бедняку даже здесь отведено свое место, поэтому он и не шел сюда, — он избрал себе других богов.

И где только уставится это множество выездов?

— Для нашего фаэтона я обеспечил место, — сказал Йенс Воруп, вполоборота взглянув на старика.

— Ну, за тебя я не беспокоюсь! — Старик рассмеялся. Дом Высшей народной школы, превратившийся ныне в современного типа отель, да еще самый аристократический в городе, постоялые дворы и обычные гостиницы, даже миссионерский дом — все это до того было переполнено всевозможного типа выездами, что яблоку упасть негде было. Во всех номерах и коридорах гостиниц толпились люди; маленькие семейные стайки во главе с отцом семейства двигались скопом, то и дело теряли друг друга и вновь встречались. Повсюду пили кофе, курили, жевали захваченные из дому бутерброды, — и вдруг все разом встали и пошли. До начала было еще далеко, но кто-то отодвинул от себя чашку с кофе, почему-то встал — и тут всем сразу пришла в голову мысль, что, вероятно, в зале нехватит. Свойственной сельским жителям походкой, слегка наклонившись торсом вперед, шли массы людей по улицам города, устремляясь к зданию, где помещался зал собраний.

Когда пришел Йенс Воруп со своими, все места до одного были заняты. В партере и на ярусах теснились люди, скамьи убирались через окна, чтобы вместилось побольше народу.

Йенса Ворупа выбрали председателем собрания, да и помимо того, ему и его семье отвели места в первом ряду. Но пробраться вперед сквозь эту толпу людей нечего было и думать, поэтому Йенс повел своих через маленькую боковую дверь, находившуюся на противоположной стороне дома. И внезапно вое они очутились в зале возле первого ряда стульев, перед большой ораторской трибуной.

В первых рядах сидели иногородние гости, в большинстве прибывшие издалека, чтобы послушать священника-импровизатора. Это были директоры высших народных школ, представители состоятельных слоев, жители столицы, сочувствующие грундтвигианскому движению, седовласые священники, похожие друг на друга, как братья, и все вместе — на старого Эббе.

Только здесь можно было убедиться, что Эббе кое-что значил и за пределами своей общины. Все ведущие деятели движения сердечно и почтительно приветствовали его. Его выбрали в почетные председатели собрания. Но если Йенс Воруп, непринужденно, как будто иначе и быть не могло, вышел вперед и занял одно из двух кресел, стоявших по обе стороны ораторской трибуны, то Эббе с большим трудом удалось уговорить занять второе кресло. Это было очень трогательно.

Йенс Воруп с чувством собственного достоинства встал со своего председательского места, поднялся на трибуну и открыл собрание. Он сразу же предоставил слово пастору Вро. Тот, по своему обыкновению, неуклюже, бочком, взобрался на трибуну, все время оживленно разговаривая при этом с председателем, и вдруг с таким недоумением молча повернул к публике большое широкое лицо, точно все это для него чистейшая неожиданность. Хочешь не хочешь, рассмеешься, как уж там ни сдерживайся!

Собственно говоря, он не собирался выступать с этой трибуны, чистосердечно заявил пастор. Он отнюдь не был за то, чтобы заполучить сюда этого священника из еретиков, которого духовные власти Норвегии за его чересчур независимые взгляды на бога и христианскую церковь лишили сана, — да еще в момент, когда сам Вро и другие грундтвигианские священники провозглашали лозунг «назад к государственной церкви!» Он, пастор Вро, старался, как только мог, помешать этому собранию, и он должен признаться, что хоть он и приехал, но без особого удовольствия. Если же он, вопреки вышесказанному, все же приветствует в этом зале Эйвинна Стеена, то это значит, что он высоко ценит человеческие искания, которыми полон гость; правда, люди часто в поисках воды проходят мимо ручья, не замечая, что он рядом, но бывает, что ищущий находит живую воду. Пастор Вро надеется, что сегодня именно так и будет, и призывает божье благословение на оратора и на собрание. Он уступает место герою дня!

Последние слова Вро произнес, как-то особенно сверкнув стеклами очков. Мария Воруп, не оглядываясь по сторонам, сидела и слушала пастора с таким выражением, точно- что-то радостно напевала про себя. Она ни к чему больше не стремилась, такое твердое чувство уверенности жило в ней. Но когда она увидела приближавшегося к трибуне оратора — высокого, худого, чуть-чуть сутулого человека с нервным лицом, она страшно побледнела. Вот это и есть тот самый удалой норвежский парень, ее Эйвинн? Лицо его в глубоких складках, говорящих о размышлениях над вопросами, чуждыми повседневной жизни; он и сейчас словно не видит огромного собрания; он стоит судорожно переплетя пальцы, словно молится, — быть может, о даровании ему силы. Широкое обручальное кольцо чуть не падает с пальца, так крепко сжимает он руки. Обручальное кольцо! Сердце у Марии неистово защемило. «Нет, нет», — горевала она, приложив руку к груди. Норвежец вопросительно посмотрел на нее с трибуны и заговорил. После первых же слов он запел псалом:

Тем, кто сидел рядом с Марией, бросилось в глаза ее странное поведение. Ее считали немного истеричной, и поэтому женщины потеснились, чтобы Анн-Мари села рядом с ней. Пока мощные звуки красивого псалма, подхваченного тысячами голосов, гремели под сводами зала, маленькая Анн-Мари с материнской нежностью гладила дрожащую руку Марии. Мария понемногу успокоилась.

— Проводить тебя на улицу? — шопотом спросила Анн-Мари.

Но Мария, принужденно улыбаясь, отрицательно покачала головой и села поудобнее, собираясь слушать. Лицо ее словно окаменело; она решила держать себя в руках. И вдруг в ней как будто что-то надломилось, она запрокинула голову и начала как-то странно, беззвучно смеяться. Анн-Мари вывела ее через маленькую дверь запасного выхода и вскоре вернулась одна.

— Она пошла в общежитие школы полежать немного, — шопотом сказала она Эббе, с беспокойством следившим со своего председательского места за всей сценой.