Может быть, им руководило при этом скрытое желание лучше питаться, чем это позволяли расходы, когда все садились за один стол, — во всяком случае, когда он осуществил размежевание хозяев от слуг, хозяйский стол намного улучшился.
То, что хозяева по-барски заказывали себе особый обед, злило работников, и в один прекрасный день, в разгар сенокоса, недовольство вспыхнуло пожаром. Людская стала малоуютным помещением с тех пор, как она была всецело предоставлена работникам: сюда сплавляли все — вещи, предназначенные для починки, белье, которое складывалось здесь до глаженья, верхнее платье, предназначенное для чистки; здесь же помещалась и корзина со щенятами. А однажды, в воскресный вечер, когда работники собрались поужинать бутербродами, оказалось, что над ними поработали кошки, утащившие колбасу. Кошки, правда, пренебрегли маргарином, но это не спасло положение.
Никто не скандалил, но, что было хуже, батраки всей гурьбой отправились в Фьордбю и там поужинали. Только Сэрен Йепсен не захотел пойти с ними.
— Я привык поступать так, как меня учили в детстве, — сказал он.
Когда Йенс Воруп услышал об этой демонстрации, он чуть из себя не вышел: такие паршивцы, пойти в трактир ужинать! Тьфу! Надо издать закон, который карал бы за такие вещи, надо восстановить в кодексе старую статью, запрещающую слугам уходить за ворота без разрешения хозяина, надо... Он был так уязвлен, что потерял всякое самообладание.
Мария отнеслась к этой истории спокойнее.
— Закон этот, кстати, на бумаге еще существует, — сказала она, — нужно только снова напомнить о нем людям. Выиграешь ли ты от этого — другой вопрос!
— Но это же преступление — так опозорить человека! Это равносильно поклепу!
— Если хочешь знать, они по-своему даже правы, — возразила Мария с раздражающим спокойствием. Ведь именно Йенс в свое время настаивал на том, чтобы отделить людскую, поэтому она даже довольна, что он получил щелчок по носу. — Ты тоже не стал бы есть то, что попробовали кошки, — сказала она, как бы взывая к его чувству справедливости.
Но это дела не поправило. Йенс Воруп терпеть не мог этих вечных сравнений. Ведь в конце-то концов он муж и кормилец!
— Я не батрак, — сказал он резко. — И я не стараюсь быть на короткой ноге со своими батраками, как в свое время твой отец. У меня правило: знай сверчок свой шесток!
Мария только взглянула на него и улыбнулась.
А ведь она права. Разумеется, нет смысла задевать маленьких людей; ведь именно их голосами Йенс обязан своим местом в совете общины. Да и помимо всего, с этим делом нетрудно попасть на страницы рабочей газеты. Это еще на худой конец мог позволить себе пастор, но не хозяин Хутора на Ключах.
И Йенс Воруп тотчас же пошел к представителю местного отделения союза батраков и объяснился с ним, стараясь замять все дело, что ему и удалось. Он распорядился, чтобы опять все сообща обедали в людской, которая понемногу приняла прежний уютный вид. Но это была с его стороны жертва. Ведь семья пастора, так же как и врачи и им подобные, не обедала со своей челядью, и их прислуге даже в голову не приходит бастовать из-за этого!
Йенс вознаграждал себя тем, что в хорошую погоду пил кофе в саду сейчас же после обеда, как было заведено у пастора и у директора Высшей народной школы. Работники же после обеда ложились спать и пили кофе, когда вставали!
Йенс Воруп скинул ботинки и положил ноги на колени Марии. Он полулежал, откинувшись на спинку стула, и читал газету. Мария чинила белье и в то же время присматривала за малюткой, которая носилась по лужайке, гоняясь за котенком. Арне и Инге еще утром уехали к дедушке в «Тихий уголок». Был канун Иванова дня. По дороге прогрохотала телега с молодежью, распевавшей песни.
— Что нового в газете? — спросила Мария.
— Ничего, кроме обычной трескотни. Уж лучше бы совсем замолчали или пошли друг на друга войной — одно из двух.
Марию точно морозом пробрало.
— Ведь это ты не серьезно?
— Ах, знаешь, положение становится невыносимым. Всюду застой, нет сбыта, нет настоящих цен. Все настороженно выжидают: что-то будет? Пора этой язве вскрыться, в Европе слишком долго царит мир.
— Ты говоришь так, будто дело идет о каком-то нарыве, который надо вскрыть... — Мария сняла его ноги со своих колен. — Мне кажется, ты очень уж далеко отошел от идеи мира, Йенс, а ведь в Высшей школе ты был один из самых рьяных ее защитников.
Йенс Воруп снисходительно улыбнулся:
— Это было давно, в дни, так сказать, мечтательной юности! А нашему брату приходится отряхивать с себя всю эту сентиментальную труху.
Мария выпрямилась, от волнения у нее задрожали губы.
— Сентиментальную труху? Значит, желать добра, добиваться правды, верить в человечность — это сентиментальность? Ты в этом убежден? — Ее взгляд горел, скрестившись с его взглядом, и Йенс непроизвольно втянул голову в плечи, точно съежившись под ударом.
— Что тут поделаешь, если мир таков, каков он есть? — сказал он. — Не я создал законы природы. Ведь это известная истина, что войны несут с собой рост и процветание — обновление. Значит, в них не одно только зло. Несмотря ни на что, войны происходят — это тоже факт, и при том веский. Война действует как кровопускание, которое делают коню, если у него вода в бабках: война вытягивает нездоровые соки и обновляет кровь. Как обойтись без войны, нужной для улучшения человеческой породы? Тут дело обстоит так же, как, скажем, в свиноводстве, которое...
Мария пристально, не шевелясь, смотрела на него. Йенс Воруп почувствовал, что ему лучше прекратить разговор и во что бы то ни стало замолчать, но ее взгляд буквально гипнотизировал его и заставлял говорить, хвататься вслепую за любые доводы, лишь бы только что-нибудь сказать.
— Свиноводство, свино...
Дальше он не пошел. Мария вдруг закричала. Она подняла руки над головой и кричала так, что, казалось, небо свалится на землю. Йенс хотел ее успокоить, но она отпрянула от него.
— Уйди! — крикнула она, лицо ее дрожало и дергалось. Она напоминала породистого коня, который чего-то испугался и вот-вот понесет.
Дочурка с плачем побежала по газону; она упала и тут же поднялась, вся выпачканная землей.
Йенс Воруп, озадаченный, постоял, затем быстро надел ботинки и приказал одному из батраков запрягать. И вот он уже мчится со двора в город.
Мария, наклонившись над садовым столом, опустила голову на руки и что-то говорила, всхлипывая, в крышку стола, а девочка, плача, стояла возле матери и тянула ее за платье.
— Ха-ха-ха! Свиноводство! — бормотала Мария и встряхивала головой. — Сам-то он трус, а войну ему подавай! Ха-ха-ха! — Трудно было разобрать, плачет она или смеется.
Вдруг она выпрямилась и пригладила сбившиеся копной волосы.
— Идем, дочка, мы тоже поедем с тобой, — сказала Мария; она велела запрячь пони и вошла в дом, чтобы переодеться.
Итак интересы свиноводства требуют обновления поголовья? Об этом ей захотелось поговорить с братом: ведь он тоже размышлял о таких вещах. Она давно уже не была у него; ей всегда казалось, что ее долг по отношению к Йенсу держаться подальше от брата.
Она открыла ящик комода, и рука ее нечаянно коснулась шкатулки. Мария вздрогнула. Она постояла, раздумывая: не велеть ли распрягать? Но тут она уловила полный ожидания взгляд дочери и сделала над собой усилие. Напрягая всю свою волю, она заперла комод.
— Теперь мы едем гулять, — сказала малышка. — Я да ты, и больше никого.
Марии вдруг пришло в голову, что она впервые рассорилась с Йенсом и впервые они разошлись в разные стороны. Она почувствовала сильнейшее желание поехать вслед за ним, но уж очень это было бы смешно.
У брата никого дома не оказалось; видно, хозяева отлучились на весь вечер — куры были уже заперты. Марии Воруп не хотелось сейчас же уезжать, она стала прогуливаться, болтая с ребенком, по зеленому Бугорку, превращенному Нильсом не то в сад, не то в парк; здесь было много интересного: гроты, большие камни, обвитые дикими розами и ежевикой. Нильс, как настоящий педагог, уловил особый характер каждого уголка и еще подчеркнул его. Чудесно здесь было; овсянки и зяблики распевали песни в ветвях низких елочек, сочные побеги которых тянулись вверх, точно клейкие свечи. А солнце сияло в вышине, затянутое золотой дымкой, и казалось, что в нем жужжат мириады невидимых насекомых. Девочке не хотелось уходить отсюда: она так удобно устроилась на земле, в каменистой ложбинке. Розы, жимолость и ежевика свешивались с обрыва, образуя беседку; малютка принялась лепить из песка пирожные, а может быть, это изображало что-то другое. Марии тоже было здесь приятно; она села так, чтобы не упускать из виду русскую лошадку, которая паслась вдоль обочины дороги, таща за собой одноколку, и погрузилась в сладостный покой. Здесь было хорошо, от такого мирка она не отказалась бы! Ах, как охотно она отдала бы весь свой хутор за этот маленький уголок. Нильс и Петра — счастливые люди! По всему видно, что они живут так дружно, как ни одна чета во всей общине. И как это удивительно: она кривобокая, а у него душа кривая...
