Перед и после обеда — чтение потрясающей повести Пяста — тяжесть, вынимание души, тяжелая сонливость, как от чтения большого. Это не какой-нибудь роман Ясинского.
Пришел А. П. Иванов. С ним легкое, с полуслова понимание, перебрасывание «одними» думами — огненное сквозь усталость (его и мою). Пришли Аничковы. Евгений Васильевич был блестящ; Александра Митрофановна глубокая (?) и чужая. Я спорил с ними весь вечер; конечно, как всегда, о славянстве, о «желтизне», о религии. Ушли рано, около 12-ти (Александр Павлович ранее).
Оказывается, вчера у Вячеслава Кузьмин-Караваев читал о самодержавии (Александр II). Вот к чему он и в Зимний дворец ходил. По словам Аничкова, он не увлек, никто ничего не сказал после его чтения.
На ночь читал (и зачитался «Фальшивым купоном») Толстого, который неизменно вызывает во мне мучительный стыд.
Всю ночь — сны, сны. Сначала — я морской офицер, защитник родины, морское сражение. Под утро уже мы с Пястом — осматривающие какие-то книги.
23 ноября
Вчера в 9 часов утра скончался 46-ти лет от роду в Москве от припадка грудной жабы В. А. Серов.
Днем у букиниста. Вечером, как всегда, после «только книг» — «только» плоть.
25 ноября
Вчера весь день дома, картинки, боль горла, нервы, уют.
Сегодня днем у мамы, ее привез обедать, обедала у нас также тетя. Читал вечером им поэму, новую переделку. Совершенно слабо, не годится неужели ничего не выйдет? Надо план и сюжет.
26 ноября
Бесконечно смутный день. Переставляю карточки в новый альбом, купленный утром. Вечером иду в цирк, в антракте (как я и предполагал) туда же приходит Пяст. Мы возвращаемся домой и говорим смутно до третьего часа. Я устал без конца. Что со мной происходит? Кто-то точно меня не держит, что-то происходило на этой неделе. Что?
27 ноября
Последняя корректура «Нечаянной Радости». Объявление о концерте (наглость) и отказ от участия в концерте в гимназии Штемберга. Разговоры по телефону, письмо Панченке, телеграмма (через Любу). Рецензия Васи Гиппиуса о «Ночных часах» в «Новой жизни».
Дважды приходил студент, собирающий подписи на воззвании о ритуальных убийствах (составленном Короленкой). Я подписал. После этого — скребет на душе, тяжелое. Да, Клюев бы подписал, и я подписал — вот последнее.
Но я сам: «Лучшие идеи, от недостатка связи и последовательности, как бесплодные призраки, цепенеют в нашем мозгу. Человек теряется, не находя средств прийти в соотношение, связаться с тем, что ему предшествует и что последует; он лишается всякой уверенности, всякой твердости; им не руководствует чувство непрерывного существования, и он заблуждается в мире. Такие потерявшиеся существа встречаются во всех странах; но у нас эта черта общая» (Чаадаев).
Господи, благослови.
Господи, благослови.
Господи, благослови и сохрани.
Пойду бродить.
28 ноября
Страшный день. Меня нет — и еще на несколько дней. Звонки. Посланные разными силами ломятся в двери. У Любы долго сидела ее мать — я не вышел на провокацию.
Письмо от Бори. Там есть место об одном из пунктов Сережи.
Сейчас едем в «Хованщину».
30 ноября
Сегодня ночью скончался дядя Николай. Конец Бекетовского рода.
1 декабря
Сегодня вторая годовщина смерти отца. Может быть, и объявлено об этом в «Новом времени» или подобной помойной яме. Но я иду на другую панихиду.
На вчерашней панихиде, несмотря на мерзость попов и певчих, было хорошо; неуютно лежит маленький, седой и милый старик. Последние крохи дворянства — Василий на козлах; простые, измученные Бекетовские лица; истинная, почти уже нигде не существующая скромность.
Днем клею картинки, Любы нет дома, и, как всегда в ее отсутствие, из кухни голоса, тон которых, повторяемость тона, заставляет тихо проваливаться, подозревать все ценности в мире. Говорят дуры, наша кухарка и кухарки из соседних мещанских квартир, но так говорят, такие слова (редко доносящиеся), что кровь стынет от стыда и отчаянья. Пустота, слепота, нищета, злоба. Спасение — только скит; барская квартира с плотными дверьми — еще хуже. Там — случайно услышишь и уж навек не забудешь.
Конечно, я воспринимаю так, потому что у меня совесть не чиста от разврата.
Боря прислал 35 руб. По-видимому, он относится к деньгам с такой же щепетильностью и беспокойством, как в нашей семье.
Все это мелко, мелко. Когда-нибудь посмеюсь тому, что записываю теперь в дневник. Тут еще много «психического состояния» (см. вчерашнее милое и глупое письмо тети Сони ко мне — о Сереже!).
Задремал — и чудится все что-то (подошла мама — в платке, как всегда, тихо встала около меня). Пришел дворник за деньгами, не могу даже принять его, передаю через Таню. Он — поляк наглый.
Очень, очень плохо, жалко чувствую себя. Не пошел на панихиду, Люба пошла одна. Я побродил, пили чай, доклеивал египтянку и св. Клару.
На панихиде было опять мало народу.
2 декабря
Печальный день. Вечером — я на панихиде.
3 декабря
Утром мы с Любой на похоронах, пришли к Курсам. После похорон ходили с мамой и тетей на свои могилы, потом приехали в карете к маме, сидели с Любой у нее до обеда. Мама дала мне совет — окончить поэму тем, что «сына» поднимают на штыки на баррикаде.
План — четыре части — выясняется.
I — «Демон» (не я, а Достоевский так назвал, а если не назвал, то е ben trovato[47]), II — Детство, III — Смерть отца, IV — Война и революция, — гибель сына.
Мир во зле лежит. Всем, что в мире, играет судьба, случай; все, что встало выше мира, достойно управления богом.
В стихотворении Тютчева — эллинское, до-христово чувство Рока, трагическое. Есть и другая трагедия — христианская. Но, насколько обо всем, что дохристианское, можно говорить, потому что это наше, здешнее, сейчас, настолько о христовом, если что и ведаешь, лучше молчать (не как Мережковский), чтобы не вышло «беснования» (Мусоргский). Не знаем ни дня, ни часа, в онь же грядет Сын Человеческий судить живых и мертвых.
Вечером — заседание Общества ревнителей художественного слова. Я — председатель, что незаметно ни для кого, кроме меня, нервного, незащищенного со времени провала и получающего какие-то незримые токи — шпильки в душу. Сначала несколько слов об И. Анненском (опять некрология), потом — соображения Вячеслава — «морфология стиха» и разговоры и споры до S 3-го. Сергий Платонович Каблуков как-то за дверью — зачем он там, у нас, не знаю хорошенько, но сочувствую. Пяст — мое чувство, мой провал отчасти от него. Ночью мороз, я его провожаю, он целует меня. Манделъштамъе. Хороший Недоброео — и жена его. Эльснер — «выездной лакей» (Пяст) из Киева. Много, народу — «умного до глупости» и наоборот.
Мучительная усталость.
4 декабря
<Непосланное письмо Н.Н. Скворцовой>
Наталия Николаевна, я пишу Вам бесконечно усталый, эти дни — на сто лет старше Вас. Пишу ни о чем, а просто потому, что часто, и сейчас, между прочим, думаю о Вас и о Ваших письмах, и Ваша нота слышится мне.
В душе у меня есть темный угол, где я постоянно один, что иногда, в такие времена, как теперь, становится тяжело. Скажите, пожалуйста, что-нибудь тихое мне — нарочно для этого угла души — без той гордости, которая так в Вас сильна, и даже — без красоты Вашей, которую я знаю.
Если же Вы не можете сейчас, или просто знаете о себе, что Вы так еще молоды, что не можете отрешиться от гордости и красоты, то ничего не пишите, а только так, подумайте про себя, чтобы мне об этом узнать.
