Возглавил ее Мотовило. Сброд этот, обыкновенно в сражении не участвовавший и кое-как вооруженный, так рьяно ринулся в бой, что сам гетман изумился. То ли жажда добычи обуяла людей, то ли им передался порыв, охвативший в тот день все войско, — так или иначе, челядинцы смело ударили на янычар и сцепились с ними столь яростно, что после первой же схватки отогнали их от ворот на расстояние мушкетного выстрела. Хуссейн бросил в хаос боя новые полки, и битва, тотчас же возобновившись, длилась несколько часов. Тем временем отборные полки Корыцкого облегли ворота, а стоявшие поодаль гусары зашевелились подобно исполинской птице, неспеша готовящейся к полету, и стали подвигаться к воротам.

В эту минуту к гетману подбежал вестовой с восточной стороны табора.

— Пан воевода бельский на валах! — крикнул он, задохнувшись.

За ним подоспел второй.

— Литовские гетманы на валах!

Подбежали еще и другие с тою же вестью. На землю опускались сумерки, но лицо гетмана излучало свет. Он поворотился к стоявшему рядом Бидзинскому и молвил:

— Теперь коннице черед пришел, но это уж завтра.

Никто, однако, ни в польском, ни в турецком стане и ведать не ведал, что гетман замышляет соединенную атаку всех сил отложить до следующего утра. Напротив, офицеры-порученцы помчались к ротмистрам с распоряжением во всякую минуту быть готовыми. Пехота стояла сомкнутая строем, у конников руки, сабли, копья рвались к бою. Люди изголодались, иззябли и потому с нетерпением ожидали приказа.

Но шли часы, а приказа все не было. Ночь стала черной как траур. Еще днем началось ненастье, а в полночь сорвался сильный ветер с ледяным дождем и снегом. Порывы ветра пронизывали до костей, кони едва могли устоять на месте, люди цепенели. Даже трескучий мороз не мог бы докучать сильнее, нежели этот будто плетью секущий ветер, и снег, и дождь. В напряженном ожидании приказа невозможно было и думать о еде, питье, о том, чтобы разжечь огонь. Время с каждым часом становилось все враждебнее. То была памятная ночь, «ночь мучений и щелканья зубами». Ежеминутно слышались голоса ротмистров: «Стоять! Стоять!», и не смевший ослушаться солдат стоял в боевой готовности, недвижимо и терпеливо.

А по другую сторону, во мраке, под дождем, на ветру, в такой же готовности стояли окостеневшие от холода турецкие полки.

И там никто не жег огня, никто не ел, не пил. Атака всех польских сил ожидалась с минуты на минуту, и потому спаги не выпускали сабли из рук, а янычары стояли стеной с заряженными самопалами.

Выносливый польский солдат, приученный к суровой зиме, еще способен был выдержать такую ночь, но эти люди, выросшие в мягком климате Румелии или средь малоазиатских пальм, совсем изнемогали. Хуссейну наконец ясно стало, отчего Собеский не начинает атаки: леденящий дождь был наилучшим союзником ляхов. Было очевидно — если спаги и янычары простоят здесь двенадцать часов, завтра они как снопы повалятся на землю, даже не пытаясь защищаться, разве что жар битвы их согреет.

Уразумели это и поляки, и турки. Около четырех часов ночи к Хуссейну прибыли два паши: Яниш-паша и Кяйя — предводитель янычар, старый, испытанный, отличный полководец. Печаль и тревогу выражали их лица.

— О господин, — начал Кяйя, — если агнцы мои до рассвета так простоят, на них ни пуль, ни мечей не понадобится!

— О господин, — сказал Яниш-паша, — мои спаги закоченеют и драться не станут.

Хуссейн дергал себя за бороду, предвидя поражение и собственную погибель. Но что было делать? Позволь он людям хотя бы на минуту ослабить боевой порядок, разжечь огонь, согреться теплой пищей, атака началась бы немедля. И так со стороны валов время от времени слышались звуки рожков, словно сигнал коннице к выступлению.

Кяйя и Яниш-паша видели один только выход: не ждать атаки, а самим всеми силами ударить на неприятеля. То, что он стоит в боевой готовности, не помеха, ибо, сам вознамерившись атаковать, враг не ожидает атаки. Глядишь, и удастся оттеснить его с валов; разумеется, в ночной битве поражение возможно, но завтра днем оно неизбежно.

Хуссейн, однако, не отважился внять совету старых воителей.

— Как же так? — сказал он. — Мы все окрест изрезали рвами, полагая в них единственное спасение от дьявольской этой конницы, а теперь сами перейдем те рвы, навлекая на себя неминучую гибель? Вы мне советовали, вы предостерегали, а нынче что же говорите?

И приказа не отдал. Велел только из орудий палить по валам, на что Контский тут же и ответил, притом весьма успешно. Дождь становился все холоднее и сек все безжалостней, ветер шумел, выл, промозглая сырость проникала сквозь одежду и кожу, леденила кровь в жилах. Так прошла эта долгая ноябрьская ночь, во время которой подорваны были силы воинов ислама, и отчаяние вместе с предчувствием краха овладело их сердцами.

Перед самым рассветом Яниш-паша еще раз явился к Хуссейну с советом: отступить в боевом порядке к мосту через Днестр и там осторожно затеять военную игру. «Ибо в случае, если бы войско наше не сумело противостоять натиску конницы, — говорил он, — то, мост перейдя, оно на другом берегу укроется, и река послужит ему заслоном». Кяйя, предводитель янычар, был, однако, иного мнения. Он полагал совет Яниша запоздалым и при том опасался, что, когда огласят приказ об отступлении, войском тотчас овладеет паника. «Спаги с помощью ямаков надлежит сдержать первый натиск конницы гяуров, даже если всем им при этом полечь суждено. Янычары тем временем им на подмогу подоспеют, а коль скоро первый натиск гяуров будет отражен, аллах, быть может, ниспошлет нам победу».

Так советовал Кяйя, и Хуссейн послушался его совета. Конница выдвинулась вперед, а янычары и ямаки встали в боевых порядках позади нее у шатров Хуссейна. Рати их выглядели внушительно и грозно. Белобородый Кяйя, «божественный лев», до сей поры привыкший исключительно к победам вести солдат, носился вдоль строя, всех ободрял, укреплял дух, поминая прежние успехи. А воинам тоже милей была битва, нежели бездеятельное стояние в слякоти, под дождем, ожидание на ветру, пронизывающем до мозга костей, и потому, хотя окоченевшие пальцы солдат едва удерживали ружья и пики, они радовались, что согреются в бою. С меньшим воодушевлением ожидали атаки спаги: и оттого, что на них приходился первый удар, и оттого, что было средь них много уроженцев Малой Азии и Египта; весьма чувствительные к холоду, они едва живы остались к концу той ночи. Кони тоже натерпелись немало; пышно убранные, они стояли, свесив головы, и от храпов их валил пар. Люди с посиневшими лицами и потухшим взором вовсе не о победе помышляли, а том, что даже смерть лучше той муки, какую принесла им прошедшая ночь, но всего лучше — бегство в отчий дом, под горячие лучи солнца.

В польском войске десяток-другой солдат из тех, что легко были одеты, к утру замерзли на валах, но в целом и пехота и конница перенесли холод несравненно легче, нежели турки; их подкрепляла и надежда на победу, и почти что слепая вера в то, что, коль скоро гетману было угодно, чтобы они коченели в ненастье, муки эти им несомненно добром обернутся, туркам же — злом и погибелью. Впрочем, первые признаки утра они тоже встретили с радостью.

В это как раз время на гребне вала показался Собеский. Зари на небе в тот день не было, но лицо его озарилось, когда он понял, что неприятель хочет дать ему бой в самом таборе. Нисколько уже не сомневаясь, что день этот принесет роковое поражение Магомету, он стал объезжать полки, повсюду призывая: «За костелы посрамленные! За оскорбление пресвятой богородицы в Каменце! За зло, христианству и Речи Посполитой причиненное! За Каменец!» А солдаты поглядывали грозно, как бы говоря: «Да уж едва стоим! Дозволь, великий гетман, тогда увидишь!» Светлело, в серых сумерках утра все явственней вырисовывались очертания конских голов, фигуры людей, копья, прапорцы и, наконец, пехотные полки. Они первыми пришли в движение и поплыли во мгле неприятелю навстречу, как бы двумя потоками обтекая с боков конницу; затем двинулась легкая кавалерия, оставляя в средине широкую дорогу, по которой в надлежащий момент должны были промчаться гусары.