Получаса не прошло, как она уже сочла себя кругом виноватой: он и без того уже «натерпелся из-за нее», и надо уступить, то есть первой сделать шаг к примирению. Это означало, в ее представлении, написать ему и объясниться. «Разве он этого не заслужил, ведь как его намучила история с Кшеменем». И она готова уже была плакать от жалости к нему. Вместе с тем шевелилась и робкая надежда: а может, этот «гадкий, противный» Стах поймет, чего стоило ей написать первой, и вернется еще сегодня?

Чего, казалось бы, проще написать несколько идущих от сердца теплых слов, которые пробудят отклик в другом сердце. Но не тут-то было! У письма ведь нет глаз, в которых стоят слезы, нет личика с печальной и нежной улыбкой, нет ни дрожащего от волнения голоса, ни протянутой руки. Письмо — это черные буковки на бездушной бумаге, которые можно прочесть и так, и этак.

Марыня рвала уже третий листок, когда в полуотворенную дверь просунулось сморщенное, как печеное яблоко, лицо отца с нафабренными усами.

— Поланецкого нет? — спросил он.

— Нет.

— А будет он еще сегодня?

— Не знаю, папа, — со вздохом ответила Марыня.

— Если придет, скажи ему, детка, что я вернусь самое позднее через час и хочу с ним поговорить.

«Ох, как бы я сама хотела с ним поговорить!» — подумала Марыня.

Разорвав третий листок бумаги и взяв четвертый, она задумалась: обратить все в шутку или просто прощения попросить? Шутка может показаться неуместной, а в просьбу о прощении можно вложить больше чувства, но как это трудно! Не уйди он, стоило бы только руку протянуть, но он вылетел пулей, такой несносный — и такой любимый…

Она подняла глаза к потолку — еще поломать свою темноволосую головку, как вдруг в передней раздался звонок. Сердце молотом застучало в груди, в голове молнией пронеслось: «Он или не он?»

Дверь открылась. Это был он.

Поланецкий вошел, мрачно глядя исподлобья, как волк, не зная, как его примут. Марыня вскочила с сердцем, встрепенувшимся, как птица, с сияющими глазами, счастливая и бесконечно тронутая его поступком, и, подбежав, положила руки ему на плечи.

— Какой вы добрый! Великодушный! — сказала она. — А я хотела к вам писать!

Поланецкий молча прижимал ее руки к губам.

— Вы должны были приказать с лестницы меня спустить, — вымолвил он наконец.

И от переполнявшей его благодарной нежности стал целовать ее в глаза, губы, виски, в растрепавшиеся в его объятиях волосы. В такие минуты он не сомневался, что любит ее настоящей, безраздельной любовью.

— Вы слишком добры ко мне, — сказал он, выпуская ее из объятий. — Но это хорошо, ваша доброта меня обезоруживает. Я пришел прощения просить — ни на что уже не рассчитывая. Я сразу остыл… И ругал себя последними словами, не могу даже передать, как мне было больно. Ходил по улице в надежде увидеть вас в окне и по вашему лицу решить, стоит ли возвращаться.

— Это мне надо прощения просить, я во всем виновата. Видите, вон разорванные клочки?.. Это я все писала и писала.

А он пожирал ее глазами — эти волосы, которые она торопливо закалывала шпильками. С раскрасневшимся, радостным лицом и лучившимися счастьем глазами она казалась ему красивей и желанней, чем когда-либо.

Марыня заметила, что он смотрит на ее волосы, и смущение боролось в ней с женским кокетством. Сделав вид, будто не может справиться с волосами, отпустила их, и они волной упали ей на плечи.

— Не смотрите так, а то уйду, — приговаривала она.

— Но ведь это сокровище принадлежит мне, — отозвался Поланецкий. — Ничего роскошней я еще не видывал. — И снова простер к ней руки, но Марыня увернулась от него.

— Нет, нет! — возражала она. — Мне и так стыдно, что я не ушла.

Наконец волосы были приведены в порядок, и они, сев рядом, стали разговаривать спокойней, хотя не отрывая глаз друг от друга.

— Вы и правда хотели мне писать? — спросил Поланецкий.

— Видите, вон порванная бумага…

— Нет, право же, вы слишком ко мне добры!

Она устремила взгляд на полку, висящую над бюро.

— Потому что я перед вами виновата. Кругом виновата! — И, подумав, что еще недостаточно великодушна, прибавила, покраснев и опустив глаза: — Потому что пан Васковский прав, говоря… что ученье…

У Поланецкого было одно желание: опуститься перед ней на колени и ноги ей целовать. Красота ее и доброта окончательно его сразили и покорили.

— Я пропал, совсем пропал! — вскричал он, облекая в слова свое чувство. — Вы будете вертеть мной, как захотите!

Она затрясла головой и весело рассмеялась.

— Ой, не знаю! У меня характера не хватит.

— Это у вас-то? Послушайте, я расскажу вам одну презабавную историю. В Бельгии познакомился я с двумя сестрами по фамилии Уотерс. У них был кот Мату, которого они обе обожали. Ласковый такой, кажется, мухи не обидит. И вот одной подарили ручного зайца. И что вы думаете? Кот его так боялся, что со страху прыгал на шкафы, на печь, куда попало. И вот пошли они как-то погулять и по дороге спохватились, что кот с зайцем остались. «А не обидит его Мату?» — спрашивает одна сестра другую. «Мату? Да у него поджилки от страха трясутся», — и спокойно идут себе дальше. Возвращаются через часок, и… угадайте, что случилось? От зайца одни уши остались! Вот и с женщинами так же. Делают вид, будто нас боятся, а потом от нас — рожки да ножки.

И Поланецкий рассмеялся, а Марыня вторила ему.

— И от меня рожки да ножки останутся, я уж знаю, — прибавил он, сам, впрочем, не веря себе, убежденный, что у них все будет иначе.

— Нет, у меня характер не такой, — задумчиво ответила Марыня.

— Тем лучше, — заметил Поланецкий. — Знаете, жизненный опыт подсказывает мне, что верховодит обычно тот, кто эгоистичней.

— Или кто меньше любит.

— Это одно и то же. Про себя одно могу сказать: свяжи меня жизнь с какой-нибудь мегерой, я бы ее вот как в руках держал (он растопырил пальцы и сжал их в кулак). Но с такой голубкой, как вы, совсем другое дело. С вами, боюсь, придется воевать, чтобы вы не слишком забывали о себе, думая о других. Такая уж у вас натура — я знаю, кого в жены беру. Впрочем, не только я так считаю, вон Машко, не бог весть какой мудрец, и тот сказал: «Она с тобой может быть несчастлива, но ты с ней — никогда». И он прав. Интересно, как он со своей женой будет обращаться. У него ведь рука твердая.

— Он сильно влюблен?

— Не так, как недавно, когда вы с ним кокетничали.

— А он заслужил примерным поведением, не то что некоторые.

— Машко и эта Краславская — странная пара. Она недурна собой, несмотря на бледность и на свои красные глаза. Но Машко женится из-за денег. Он думал, она его тоже не любит, и после дуэли с Гонтовским (тоже нашелся рыцарь!) не сомневался, что они воспользуются случаем и порвут с ним. Оказалось, ничего подобного, и представьте, теперь его тревожит, что все складывается слишком уж благополучно… Ему это кажется подозрительным. Вообще тут много загадочного. Говорят, отец невесты жив… Бог его знает!.. Нелепость какая-то. Счастья там не будет, во всяком случае, как я себе его представляю.

— А как вы представляете?

— По-моему, счастье — это когда жене во всем доверяешь, вот как я вам, и ясно видишь жизненную цель.

— А по-моему, счастье — быть любимой; во это еще не все.

— Что же еще?

— Быть достойной любви и… — запнулась Марыня, ища нужных слов, и докончила: — Мужа уважать… И трудиться вместе с ним.

 ГЛАВА XXVIII

Поланецкий не ошибался. У Машко все шло настолько гладко, невеста и будущая теща вели себя так примерно, что это повергало его во все большее беспокойство. Он сам подсмеивался над своими страхами, но однажды, поскольку с некоторых пор не имел секретов от Поланецкого, заявил ему с цинической откровенностью:

— Они сущие ангелы, но у меня от их доброты волосы дыбом встают. Сдается мне, здесь что-то неладно.

— Ты лучше бога благодари!