— У меня в душе подымается такая буря ревности, что я готов лететь за вами. Берегись, Поланецкий, а то взорвусь, как динамит.

Тон, каким это было сказано, настолько не соответствовал угрозе, что Поланецкий рассмеялся.

— Мне и в голову не приходило влюбляться в пани Эмилию. Благодарю за идею!

— Горе вам обоим! — сказал Букацкий, продолжая ковырять в зубах.

 ГЛАВА V

На другой день после раннего обеда у Бигеля Поланецкий в условленный час направился к Машко. Видимо, его ждали: в кабинете стояли изящные кофейные чашечки и ликерные рюмки. Но сам хозяин отсутствовал: принимал, по словам лакея, клиенток. Из-за дверей гостиной вместе с его басом долетали женские голоса.

Коротая время, Поланецкий стал рассматривать развешанные по стенам портреты предков Машко, подлинность которых вызывала сомнения у приятелей молодого адвоката. Особенно один раскосый прелат служил мишенью неистощимых острот для Букацкого, но Машко это нимало не смущало. Он решил во что бы то ни стало выдать себя за человека знатного происхождения, с недюжинными деловыми качествами, зная, что в обществе, в котором он жил, может, и посмеются над ним, но ни у кого не достанет духу его одернуть. Сам же, напористый и беспардонный сверх всякой меры и, надо отдать ему должное, оборотистый, он намеревался добиться успеха с помощью этих своих качеств. Люди, к нему не расположенные, называли его наглецом — так оно и было, с той разницей, что наглость его была сознательной. Едва ли даже шляхтич родом, он со знатью держался так, словно был куда знатнее, с богачами — словно был куда богаче. И подобная тактика не только сходила ему с рук, но и возымела свое действие. Боялся он только зарваться; впрочем, и это понятие толковал достаточно расплывчато. И в результате добился, чего хотел: был всюду вхож и пользовался неограниченным кредитом. Среди дел, которые ему поручались, бывали прибыльные, но денег он не копил. Время, полагал он, еще не приспело — будущее, чтобы оправдать возлагаемые на него надежды, требовало затрат. Что вовсе, однако, не означало, будто он сорил деньгами или роскошествовал — так, по его представлению, вели себя лишь парвеню, — но когда нужно, умел быть, по его выражению, «благоразумно щедр». За Машко установилась репутация дельца ловкого и обязательного.

Обязательность его основывалась на предоставляемом ему кредите, поддерживая, в свой черед, этот кредит, что позволяло ему ворочать поистине крупными суммами. И он ни перед чем не останавливался. Кроме смелости, ему присуща была азартность, исключающая долгие размышления, и вера в свою звезду. А сопутствовавший ему успех закрепил эту веру. Он сам толком не знал, какими средствами располагал, но распоряжался большими капиталами и слыл богатым человеком.

Но главной пружиной его жизни было не корыстолюбие, а тщеславие. Богатство, конечно, тоже прельщало его, но пуще всего он стремился походить на важного барина в английском вкусе. Даже внешность свою заставил он служить этой слабости, чуть ли не гордясь тем, что был некрасив, находя в этом признак аристократизма. И если не примечательное, то нечто необычное было-таки в его наружности: в толстых губах, широких ноздрях, пятнах, рдевших на щеках. Самоуверенная надменность придавала ему сходство с англичанином, и впечатление это еще усиливалось тем, что он носил монокль, вскидывая поэтому голову — и задирая ее еще выше благодаря привычке расчесывать пальцами свои русые бакенбарды.

Поланецкий поначалу терпеть его не мог и не скрывал этого. Но постепенно свыкся с ним; отчасти потому, что с ним Машко держался иначе, чем с другими: может быть, питал к нему уважение в глубине души. А может, понимал: важничать с человеком таким горячим означало идти на риск немедля получить отпор, да еще весьма резкого свойства. В конце концов, часто встречаясь, молодые люди стали снисходительно относиться к взаимным слабостям, и выпроводивший посетительниц Машко отбросил всякую важность, заговорив с Поланецким как самый обыкновенный смертный, а не какой-нибудь вельможа или английский лорд.

— Хуже нет с бабьем дело иметь. C'est toujours une mer a boire!^[63] Поместил их капитал в дело и регулярно плачу проценты — так нет же! По крайней мере, раз в неделю приходят справиться, не стряслось ли чего.

— А мне ты что скажешь? — спросил Поланецкий.

— Кофе прежде выпей, — сказал Машко, зажигая спиртовку под кофейником. — С тобой хоть канители не будет. Видел я опись и закладную. Дело нелегкое, хотя и не пропащее. Конечно, издержки будут, разъезды и так далее, поэтому целиком всей суммы дать я тебе не могу. Две трети выплачу в течение года в три приема.

— Ну что ж, согласен. Я ведь еще больше собирался уступить. Когда же первый платеж?

— Через три месяца.

— Я оставлю доверенность Бигелю на случай, если меня не будет.

— А сейчас едешь в Райхенгалль?

— Вероятно.

— Ого… это уж не Букацкий ли подал мысль?..

— Каждому свое… Ты же вот покупаешь зачем-то кшеменьскую закладную? Сущая ведь мелочь для тебя.

— Мелкие дела крупным не помеха. Но тебе я могу сказать: деньги у меня, ты знаешь, есть и кредит имеется. Но кусок земли, и притом большой, во всех смыслах — неплохое обеспечение. Плавицкий мне самому однажды говорил, что охотно продал бы Кшсмень. А теперь, я думаю, пойдет на это еще охотней и отдаст дешевле, гораздо дешевле, с уплатой только части вперед, а остальное — в рассрочку, в виде какой-нибудь там rente viagere^[64]. Вообще посмотрим. Приведу имение в порядок, почищу его слегка, как лошадь перед ярмаркой, и, может, опять продам. А пока что буду числиться помещиком, чему я, entre nous^[65], придаю некоторое значение.

Поланецкий, с трудом заставив себя выслушать Машко, сказал:

— Откровенность за откровенность: купить будет не так-то просто. Панна Плавицкая решительно не хочет его продавать. Женщина, что поделаешь! Привязалась к своему Кшеменю и сделает все, чтобы имение осталось у них.

— Ну, что же, в крайнем случае стану кредитором Плавицкого, — не беспокойся, деньги мои не пропадут. Во-первых, могу продать закладную по твоему примеру. Во-вторых, у меня, как адвоката, побольше возможностей взыскать с него долг. Наконец, придумаю что-нибудь, какой-нибудь хитрый способ, и Плавицкому подскажу.

— Можешь сам пустить имение с молотка и сам же приобрести его на аукционе.

— Нет! Так пусть поступает кто-нибудь другой, но не Машко, черт побери! Есть и еще средство; как знать, может, оно больше устроит панну Плавицкую, чьи достоинства мне, кстати, небезразличны.

Поланецкий, допив чашку, со стуком поставил ее на стол.

— Ах, вот что! — сказал он. — Конечно, можно и так помещиком стать.

И в порыве досады и гнева хотел было встать и уйти, сказав Машко: «Я раздумал», — но сдержался.

— А почему бы и нет?.. — проговорил Машко, расчесывая пальцами бакенбарды. — У меня таких намерений не было, честное слово, и никаких определенных планов я не строю. А все-таки… чем черт не шутит? С панной Плавицкой я как-то зимой познакомился в Варшаве, она мне очень понравилась. Из хорошей семьи, имение расстроенное, правда, но большое, его еще можно в порядок привести. Как знать? И эту возможность стоит в соображение принять. Я с тобой начистоту, как всегда. Ты за долгом поехал, но я-то знал, зачем тебя туда направляют дамы. А вернулся злой как черт, и я допускаю, что на барышню ты видов не имел. Но если я ошибаюсь, то немедленно отступлюсь, не от планов — я тебя уверяю, их не было, — но даже от мыслей таких. Даю слово! Но в противном случае не будь собакой на сене и не становись девушке поперек дороги. А теперь давай, я слушаю тебя.

Поланецкий вспомнил свои вчерашние размышления и подумал, что Машко прав: ни к чему становиться Марыне поперек дороги.

— Никаких видов у меня на девушку нет, — сказал он, помолчав. — Женишься ты на ней или нет — дело твое. Но скажу честно: одно мне во всем этом не нравится, хотя это в моих же интересах, — что закладную покупаешь ты. Что у тебя нет сейчас намерений, я верю, ну, а если появятся? Это будет довольно странно… Будто ты расставил сети, хочешь оказать давление на нее… Впрочем, дело твое…