Поклонился Чоглоков думному дьяку Лариону Иванову, еще раз назвал его кормильцем, спасителем/ отцом родным. В тот же день написал он показание в таком смысле, как научил его думный дьяк, а через неделю принес Лариону Иванову купчую, данную на половину своей Пахровской вотчины и опись всему своему имуществу, числящемуся при той вотчине. Ларион Иванов пересмотрел то и другое, проверил сходство купчей с описью и сказал:
— Спасибо тебе, кормилец, благодетель. Весною начну строиться в новой купленной вотчине. Будем с тобою жить по-приятельски, как добрым соседям подобает.
Все это время Ганна жила в подклете Малороссийского Приказа, питаясь скудным поденным кормом, выдававшимся из царской казны тюремным сидельцам; она дополняла его недостаток тем, что просила сторожей покупать ей за те деньги, что дал ей Дорошенко. Несколько дней сидели вместе с нею двое бродяг малороссиян, взятых в Москве и отправляемых на родину. Они были из другого малороссийского края, из Полтавского полка, и сидели в подклете Приказа -недолго, к большому удовольствию Ганны, которой один из них стал было надоедать. своими любезностями. Когда их вывели, Ганна осталась одна; ее позвали тогда в Приказ, дали ей еще три рубля мелкими копейками и сказали, что ей подает на милостыню Дорошенко, бывший по своим делам в Приказе и там осведомлявшийся о ней. Ганна, отведенная в свою тюрьму, горячо молилась за своего благодетеля, не забывавшего о ней и подавшего ей святую Христову милостыню.
После окончания сделки с Чоглоковым, думный дьяк приказал привести перед свою особу Ганну и приказал подьячему прочитать ей приговор, гласивший, что так как жалоба жонки Анны на воеводу Чоглакова никакими доводы не доказывается, то дело о сем в Малороссийском Приказе прекращается, жонка же Анна отсылается к святейшему патриарху для учинения над нею духовного суда за незаконное вступление в брачный союз.
Стрельцы повели Ганну в Патриарший Приказ.
В доме у Чоглокова происходила такая сцена: Тимофей Васильевич призвал к себе холопей своих Ваську и Макар-ку и говорил им: -
— Ну, братцы! Больно не добро мне с этой проклятой хохлушей. Оттягал у меня думный дьяк половину Пахров-ской вотчины. Что будешь делать! Загрозил злодей, что на; чнут обо мне вновь разыскивать. Я дал ему купчую данную. Да еще и тут делу не конец. Хохлушу велел отвести в Патриарший Приказ к духовному суду: там будут разыскивать о ее двоемужестве. И вас, может быть, позовут. Смотрите же, не примешивать меня никак. Ты, Васька, в одно упрись и говори: никакого-де приказу насчет женитьбы своей от своего государя не слыхал. Сам к нему, вместе с Анною, приходил просить позволения повенчаться, не знаючи того, чтоб она была с иным кем повенчана.
— Уж в том, государь, будь спокоен. Как приказываешь, так и буду говорить, — сказал Васька.
— И насчет того, коли станет она твердить, что господин ее изнасиловал и приказывал тебе водить к нему на постелю, говори одно: того я не знаю, и от государя моего ничего такого не слыхал, — говорил Чоглоков. — Об этом в Патриаршем Приказе разыскивать не будут, затем, что по этому наговору меня уже в Малороссийском Приказе оправили. И ты своими речами не подавай никакого повода. И ты гляди тоже, Макарка.
— Мое дело здесь второе, — сказал Макарка, — коли Васька на меня не скажет, так меня, чай, и не покличут. А покличут и станут спрашивать, так я буду говорить в одно с Васькой.
— Оно, — сказал Чоглоков, — вашему брату, холопу, в наговорах на нас, ваших государей, веры не дают. Только все-таки вы меня никоими делы не смейте бесчестить. А не то.— сами знаете, властен я с вами обоими расправиться опосля, как захочу.
Когда Васька с Макаркой остались одни, Васька сказал своему товарищу: .
— Государь-то струсил! Да еще как! Шутка ли: половину вотчины спустил. Плохо дело. Почитай как припрут его, так и другую половину спустит. И нам тогда, видно, не ему служить в холопстве- придется. Продаст и нас. Пускай, черт их побери, зовут нас в ПатриарШий Приказ, пускай допрашивают. Будем стоять за своего государя, пока можно и пока сил наших станет, ну а то, ведь, своя шкура в сякой чужой шкуры дороже, хоть бы и государской!
Патриарх Иоаким Савелов в описываемое время был возрастом между шестидесяти и семидесяти лет, старик чрезвычайно живой и неутомимо деятельный. Это был человек ученый по своему времени; воспитывался он в киевской коллегии и сохранял к ней большое уважение, но это не мешало ему быть резким и непримиримым противником западного влияния, проникавшего все духовное образование1 в Малороссии и, по мнению патриарха, вредно отзывавшегося на русскую церковь. Патриарх Иоаким писал очень много, писал и с двух сторон защищал вверенную ему церковь: и против западного влияния, входившего через Киев, и против старообрядческого раскола, развившегося в Великой Руси. При всех, однако, своих ученых и литературных занятиях, Иоаким не только не покидал дел внутреннего управления, но занимался ими лично и так устойчиво, как никто из его предшественников, не исключая и самого Никона. Никто из патриархов не ограничил до такой степени произвол архиерейской власти обязательным учреждением при архиереях советов из призываемых к соуправлению и суду духовных лиц; это касалось за уряд с другими епархиями и патриаршей епархии, но патриарх на это не посмотрел: сам он был до того деятелен и внимателен ко всему, что мало нуждался в содействии и совете духовных особ. В Патриаршем Приказе сидели назначенные от патриарха архимандрит и двое протопопов, призывались выборные духовные власти — поповские старосты, но все они собственно делали мало за патриарха, — напротив, патриарх много делал за них. Еще по предмету суда над духовенством, эти соуправители патриарха по крайней мере все-таки что-нибудь да значили: снимали допросы и показания, наводили справки, постановляли приговоры: патриарх сам проверял все их предварительные работы и сам произносил окончательное решение. В таких же делах, где не духовные, а мирские люди привлекались к духовному суду — сидевшие в Патриаршем Приказе ни до чего почти не касались, делал все дьяк и подносил патриарху. Главным дьяком Патриаршего Приказа был тогда Иван Родионович Калитин, притоптавшийся пожилой господин лет под пятьдесят, с круглой, несколько поседевшей бородкой, бойко владевший и пером и речью, большой делец. Патриарх оказывал ему чрезвычайное доверие, считал столько же умным, сколько честным, бескорыстным и преданным себе человеком. Репутация умного человека была за дьяком по-
всеместна; насчет ею честности и бескорыстия никто не мог бы указать, что вот с того-то или с этого Калитин «вымучил» что-нибудь; но многае в недоумении пожимали плечами, узнавая, что от некоторых дел перепадали патриаршему дьяку немалые выгоды и нельзя было объяснить, как это он устраивал.
Когда привели в Патриарший Приказ Ганну Кусивну, Калитин, недавно в этот день явившийся в Приказ для исполнения своей должности, сидел с товарищем своим дру-гам дьяком Леонтием Савичем Скворцовым, которого Калитин любил и покровительствовал. Прежде чем позвать к себе на глаза приведенную в Приказ женщину, Калитин прочитал отписку, при которой ее препроводили из Малороссийского Приказа; в этой отписке изложена была вся суть дела, касавшаяся и Чоглокова.
— Смотри-ко, Левантин Савич, — сказал Калитин Скворцову: — какую украинскую птицу прислали к нам. Только ощипали, да не ее, а видно, из-за нее кого-то другого!
Скворцов, еще не так опытный в дьяческом деле, не смекнул сразу всего, что раскусил Иван Родионович; проглядевши бумагу, Скворцов поднял к товарищу голову с вопросительным выражением в лице. Калитин засмеялся.
— Разумен зело думный! сказал Калитин. — Остриг барана, а шкуру еще нам оставил. Что ж, и за то спасибо!
— Вестимо, — сказал Скворцов, — нагрел руки около воеводы и закрыл его ловко! Все шито-крыто, хоть кое-где белые ниточки виднеются. Но нам ни с какого боку за него приняться -не мочно. Во всем- очищен явился. Духовную разве кару наложить, да и то не на него.
