Внезапно его глаза обратилась к толпе. Иные старушки крестились, старики озабоченно скребли затылки, перекладывая сучковатые палки из рук в руки. Лица молодых девчонок и женщин занемели, а дети оголтело зашумели - они  пальцами указывали в сторону церкви.

-Мой аджудан... простите, герр обер-вахтмайстер, осмелюсь доложить... - забормотал Брюнне, показывая подбородком туда же.

Гетц круто развернулся на каблуках, которые ушли в землю:

-Вот дерьмо свинячье!

С паперти спускался местный священник, отец Дмитрий. Его в начале облавы не стали трогать, даже дом не осмотрели. В "Аусеншталле" его предупредили, что священник занимает к германским властям лояльную позицию и был на заметке в ОГПУ как "антисоветский элемент". Брюнне заикнулся, что попа надо бы допросить, так как он больше всех должен знать, а затем пусть он выступит и призовёт свою паству к порядку. Но Герц хоть и знал распоряжение  об особом отношении к русским священникам, которых не следовало притеснять, давно уже не верил в такие игры. Все русские казались ему на одно лицо и были врагами. "...Гораздо проще было бы их всех уничтожить или сослать в Сибирь,  - мрачно шутил он с подчинёнными. - Последнее гораздо проще, так как у нас не хватит патронов. Правда, Сибирь надо сперва захватить..."

В руках у отца Дмитрия была икона Христа Спасителя. Он медленно, словно церемониальным шагом, приближался к калитке, что вела на площадь. Внезапно из кустов словно тень метнулась... Двое солдат жандармерии во мгновение ока бросились к отцу Дмитрию. Один из них сделал выпад -  чуть не проткнул штыком мальчишку, что появился словно неоткуда и ухватился за рукав сиреневой рясы.

-Это сын попа, - замахал руками Косницин, с мольбой глядючи на переводчика.

-Сына священника не трогать! - повысил голос Гетц, недовольно сморщившись. - Самого священника тоже.

Он искоса наблюдал, как Брюнне перекрестил себе грудь, которую украшал знак "за меткую стрельбу", двумя пальцами. Какой идиот - зачем это ему... У самого Гетца грудь была повнушительней. На ней красовалась длинная подсеребренная медаль за борьбу с партизанами, представлявшая меч на красно-белой ленточке, что пронзал толстую змею. Но он намеренно не крестился, потому что давно уже не верил в Бога.

-Христом Богом молю вас, немцы, не убивать людей! - возвысил голос отец Дмитрий, словно не видя синеватые лезвия плоских штыков, смотрящие с двух сторон. - Кресты на себе носите, значит в Бога веруете. Не убивайте людей, не чините злодейства!

Он поднял перед собой икону и сблизился с телом Свирида. Затем передал икону своему сынишке - стал медленно креститься и крестить покойника. Губы его, теряясь в бороде, что-то неслышно шептали.В конце-концов он сотворил три земных поклона и внезапно опустился на колени. Сиреневая ряса накрыла собой пыль.

Переводчик из управы едва не подлетел к нему. Толпа истово закрестилась и тоже рухнула на колени. Стоять остались только германские солдаты.В своей синевато-зелёной форме с рыжими ранцами, со вспыхивающими на солнце штыками, они казались здесь лишними. Как будто ещё мгновение, и они рассеются как бесовское наваждение, превратясь в облако серы или дыма.

Внезапно рука Гетца сама собой скользнула к груди - пальцы сплелись щепотью. Рука замерла возле сердца. Потрясённый, он молчал. Лица солдат под касками вытянулись. Ему стало понятно, что сегодня расстрела не будет. Какой чёрт, дерьмо... какой может быть расстрел? Вот если бы толпа снова запричитала, можно было дать очередь во всю длину. Затем - солдаты сами открыли бы огонь, не дождавшись приказа. Но это - в самом крайнем случае.

Брюнне снова открыл пасть, но Гетц опередил его:

-Не называй меня больше аджуданом, лягушатник... - и поманил глазами (рука так и оставалась на груди) переводчика: - Скажешь попу, чтобы вечером зашёл к старосте. Сейчас мы уходим...

Не отдавая никаких приказов, он совершил поворот кругом и медленно чеканя шаг, по-прусски, отправился к своему "кюбельвагену". Ноги заплетались и не слушались его. Где-то в саду, за покосившимся зелёным заборчиком, прыснули детские смешки.Левая рука Герца скользнула была к кобуре с "вальтером" (МР18 висел на правом плече), но тут же остановилась. В другой раз он бы просто выстрелил туда, а то и просадил бы целую обойму.

Только когда он приблизился к вездеходу, правая рука медленно упала - обвисла вдоль тела. Она была словно неживая. Он привычно потянул её к фляге в замшевом чехольчике - фляга скользнула из холодных пальцев в пыль. Водитель с огромными дымчатыми очками на пилотке попытался выбраться из машины, но Гетц остановил его:

-Сиди, парень! Мне уже легче...

Шофёр показал взглядом на МG43, что устрашающе отсвечивал своим кожухом и прочими частями, закреплённый на специальной турели:

-Осмелюсь спросить, герр обер-вахтмайстер, мы сегодня...

-Молча-а-ать! Стрелок, ты посмел задать офицеру идиотский вопрос?! Смирно-о-о-о, локти по сторонам! Повтори: "Я не задаю вам больше идиотских вопросов, герр обер-вахтмайстер"!

-Слушаюсь, герр обер-вахтмайстер! Я не задаю вам больше идиотских вопросов...

-Так-то, парень! Молчать... - произнёс Гетц.

Он подумал: как сладко было бы сейчас, совершив акцию устрашения, напиться шнапсу со своими подчинёнными. Но момент был упущен - приходилось молчать...

***

...Косницин с вечера ходил  как  обалдевший. Будто дыма от белены надышался. Он никак не мог оправиться от случившегося. То, как холуй, стоял на коленях перед толпой немцев и умолял оставить его в живых. То теперь... В уме он прикинул, какие "сигналы" могли пойти на него через других связных, которых он не знал, и какие указания могли дать соответствующие органы партизанам - у него неприятно засаднило в висках. В голове зазвонил тревожный колокольчик, который норовил заслонить и вытеснить все звуки, а в левом, и в правом ухе (поочерёдно!) запищало противно и тонко. Словно комар какой залетал, то в одно из них, то в другое.

Перед глазами у него стояло мёртвое тело Свиридова, мелово-бледные лица дочери и жены, точно приклеенные к окнам; орущие и хохочущие рожи завоевателей, подступающую мокроту, что скапливалась в паху, и... ступающий с иконой в обоих руках отец Дмитрий. Кажется, он не боялся в этот момент ни смерти, ни боли. Даже за сынишку своего - и то не боялся.