- Миша, извини, конечно… Я так тронута, - заторопилась она с увлажнёнными глазами. – Я так переживала, так молилась за тебя. Пускала золотые лучи. Помогло, наверное, раз ты здесь.
- Наверное, помогло, - Миша, сам не зная зачем, встал на одно колено, ещё раз целуя руку девушки. Та заметно дрожала. – Раз я здесь, цел и не вредим. Чувствовал тебя, Клава. Огромное-преогромное тебе…
Руку она не думала убирать, что было совсем уж приятно. Он хотел сказать что-то ещё, солнечное и любезное, но открывшаяся наружная дверь не позволила это сделать. Вошёл охранник из «собственников», коим был Сергей.
- Вас ожидает машина. Немедленно спускайтесь! – жестом предложил он.
На плече, поверх пиджачной пары с водолазкой и под кожаной курткой в специально чехле висел складной автомат. Значит, всё было действительно серьёзно, как сказал Александр Андреевич и допускал он сам. На личную жизнь времени совсем не оставалось. Нисколечко…
Они пронеслись на «святогоре» по тёмным, обсаженным деревьями, улицам с потухающими окнами. Когда машина, затушив фары, завернула к дому, один из трёх плечистых парней, что помимо водителя сопровождали Мишино «тело», вышел наружу и поспешил в направлении подъезда. Там маячила какая-то тёмная фигура, которая тут же стала стремительно удаляться. Странно… Тут же из машины вышел второй. Осмотревшись, он притулился под бетонным козырьком со светящимся справа окном. Первый «собственник», щёлкнув кнопками кодового замка, открыл массивную сейфную дверь и вошёл в подъезд. Включил там свет, что не горел на лестничных клетках всех этажей. Странно… Вскоре, после недолгой возни (второй было подался вовнутрь, но тут же отступил), он вывел под руку мягко сопротивляющегося, до странности знакомого человека в белой куртке на «молнии», с откинутым капюшоном. (Хорошо, не в белых тапочках, с сомнением отметил про себя Миша.) Его лицо прикрывали роговые очки, а голова была украшена ярко-шафранной лысиной. Он причитал и упирался, но попыток что-либо сделать не предпринимал. Платон Ильич? Но что он делал тут в столь поздний час? Эге-ге…
***
Он проснулся в 6-00 и некоторое время лежал с полузакрытыми глазами. Возвращался в своё тело, мысленно и чувственно очищая его от возможных «подселений» тьмы. Внимание было расслабленным, но работало безотказно. Он видел себя со стороны, сверху. На место, в тело, водворялась его тонкая нематериальная субстанция под названием душа или тонкое тело. Да, кажется, ничего к ней не прилипло постороннего и враждебного на этот раз. Ничего ему не препятствовало вернуться в этот мир, чтобы жить и трудиться во имя людей. Во имя других форм жизни. Во имя добра и света. Это его искренне радовало, но не возвышало над той жизненной средой. В ней он волею Бога и человеческих судеб оказался заброшен. Теперь он наверняка знал свой жизненный путь. Он шёл по нему, ступая твёрдо по уступам судьбы, которыми покрыта непростая дорога каждого из живущих на этом свете.
Он составил отчёт о последнем контакте с Вороновым. Днём к нему заехал(по предварительному звонку) начальник отдела собственной безопасности. Прочитав написанное, он задал ему ряд обстоятельных вопросов. Полученные ответы изрядно заинтересовали его. К тому же беседа писалась на плёнку диктофона. По мнению этого высокого профессионала, Воронов, он же Афанасий Петрович Коломейцев, был в контактной среде со смертью. То есть событийная среда этого страшного явления захватила и повела его к роковой развязке с момента встречи с Михаилом. Михаилу таким образом крупно повезло. Как не везёт никому из смертных. Разыскивая информационный след «чёрного», он мог угодить в ту же событийную петлю, жертвой которой оказался внедрённый в ФСБ сотрудник.
Иными словами, в подсознание Воронова-Коломейцева, минуя защитный барьер, была внедрена установочная модель смерти. В случае если он откажется что-либо выполнять. Сойдёт с намеченной моделью курса. Это не вызывало никаких сомнений. Подтверждением этому было странное поведение Воронова на встрече. Он явно подыгрывал деструктам. В частности тому, что замаячил на аллее. Возможно, делал он это несознательно либо вполне сознательно, как бы дико это не прозвучало для Мишиных и иных-прочих ушей.
- Во всяком случае, не надо торопиться с крайними выводами, - отметил шеф «собственников». – Мы просто отрабатываем возможную версию, которую не имеем права отбрасывать. Поддаваясь высоким чувствам, что как благие намерения нередко мостят дорогу в ад. Наш человек мог оступиться и, в надежде, что справиться сам, утаить от нас этот необдуманный поступок. Ведь я отлично понимаю ваши чувства, Михаил Николаевич. Подозревать товарища нехорошо. Ещё хуже обвинять его. Однако не стоит забывать о таком необходимом качестве как бдительность… и ещё раз бдительность. Которая спасает от необдуманных поступков, помогает одолеть их пагубное влияние. Вы согласны со мной, молодой человек?
Только вот не надо высокой патетики, едва не пошутил Михаил.
- Конечно, согласен, - ответил он, покрывшись пятнами от подступившего напряжения. – Однако я не чувствую достаточных оснований, чтобы подозревать этого человека в предательстве. Пускай даже не осознанном, но всё-таки…
Сказал и покривил душой. На душе в тот же момент стало непросто.
- Извините, но речь пока не идёт о возможном предательстве, - мягко поправил его Павел Петрович, отключая диктофон. Он ещё раз внимательно просмотрел отчёт, составленный на трёх страницах – Мы полагаем, что Воронов был вовлечён в авантюру деструктов помимо своей сознательной воли. Это, однако ж, не снижает уровня опасности. Если эти данные подтвердятся, нашему отделу придётся полностью перестраивать систему безопасности сотрудников Центра. Да что там сотрудников! Всего общества в целом. А это, знаете ли…
Когда гость, любезно попрощавшись с мамой (он попил с ней чай на кухне), покинул квартиру, Миша заварил себе крепкий кофе. Включил телевизор. По всем каналам каждые полчаса демонстрировались кадры военной хроники в Афганистане и Ираке. Талибы, потрясая автоматами «калашников», сработанных по китайской лицензии, выкрикивали антиамериканские лозунги. Время от времени операторы записывали на видеокамеры захваченных в плен американских спецназовцев, изукрашенных кровоподтёками и ссадинами, их отрезанные руки, головы, ноги… Таким был планетарный бионегатив в действии. На это было страшно смотреть. Ещё более страшно это было предлагать вниманию миллионов телезрителей. В этом также усматривалось проявление деструктов. Михаил помнил и другую «телепередачу»: объятые дымом и огнём кварталы Тель-Авива и Белграда, крылатые тени американских штурмовиков в синем югославском небе, цинично запечатлённый на плёнку полёт и взрыв высокоточной ракеты… Или толпы албанских экстремистов, разрушающих православные церкви на сербской земле. Это тоже было страшно смотреть. В то время ни ООН, ни Евросоюз не выступили против. Ясно, что с обеих сторон были замешаны деструкты-бионегативы, пребывающие у власти. Причём, каждое из этих страшных существ рано или поздно тормозит этот безумный процесс, чтобы выжить. Иначе говоря, подобно блудному сыну – вернуться к своему отцу… Припасть к коленям Всевышнего Бога, чтобы молить его о прощении. Михаилу было не понятно, к чему было проявлять столько упорства ведущего прямёхонько в ад, из которого действительно нет дороги назад, если не покаешься и не искупишь. «…Да что он, деструкты эти окаянные, и впрямь себе враги? – в который раз задавался он этим вопросом. – Неужто и впрямь ничего не видят в истинном свете? Или считают в своём искривлённом понимании, что всё обстоит шиворот-навыворот. Зло для них является добром, а добро соответственно злом. Примерно также обстоит в сумасшедшем доме: клиентура считает себя нормальнее всех нормальных, даже избранными. Помочь таким пациентам взглянуть на себя со стороны крайне трудно. Они не принимают другую сторону, обособившись на своей. В этом – отличие больного человека от здорового, злого от доброго. Поэтому долговременная изоляция от общества наедине со своей больной душой – лучший источник самоочищения. Как в масштабах того же дома, так и всей планеты…»
