Из Гублита с Дактилем в «Кубуч». По дороге увидал Острецова — едет на извозчике — с кем-то. Соскочил, остановился со мной у забора. Я рассказал ему о прижимах Быстровой. Он обещал помочь. И сообщил мне, что моя книжка о Некрасове очень понравилась Г. Е. Горбачеву,— «Григорию Ефимовичу», как он выразился.

Итак, мой «Крокодил» запрещен, «Муха Цокотуха» запрещена, «Тараканище» не сегодня завтра будет запрещен, но Григорию Ефимовичу нравится мой ненаписанный Некрасов.

II. Дактиль.— У фининспектора не был.— Денег нет ниоткуда. Словом, весь мой режим разбит, вся работа к чертям. Со смертью в сердце приехал я в Курорт, разделся и кинулся в воду — в речку и старался смыть с себя Гублит, «Кубуч», Быстрову, фининспектора — и действительно, мне стало легче. Ну, хорошо, сожми зубы — и пиши о Некрасове.

Мура. «Папа, сегодня со мною была маленькая трагедия» (она упала на ведро, где рыбы). Я выслушал ее и спросил: «А что такое трагедия?» — «Трагедия это... ну как тебе объяснить? Я сама не знаю, что такое трагедия».

6 августа, четверг. Вдруг выяснилось, что у меня нет денег. Запрещение «Мухи Цокотухи» сделало в моем бюджете изрядную брешь. Поэтому я принял экстраординарные меры: взял доктора Айболита и в четыре дня переделал и перевел оттуда два рассказа: «Приключение белой мыши» и «Маяк». Дал себе слово ложиться не позже десяти. Вчера лег в 8 ½ и сегодня встал до рассвета и работаю вот уже часов 6. Так, по крайней мере, мне кажется. На днях отправил Острецову такое письмо — по поводу «Мухиной Свадьбы»:

«В Гублите мне сказали, что муха есть переодетая принцесса, а комар — переодетый принц!! Надеюсь, это было сказано в шутку, т. к. никаких оснований для подобного подозрения нет. Этак можно сказать, что «Крокодил» переодетый Чемберлен, а «Мойдодыр» — переодетый Милюков.

Кроме того, мне сказали, что Муха на картинке стоит слишком близко к комарику и улыбается слишком кокетливо! Может быть, это и так (рисунки вообще препротивные!) но, к счастью, трехлетним детям кокетливые улыбки не опасны.

Возражают против слова свадьба. Это возражение серьезнее. Но уверяю Вас, что Муха венчалась в Загсе. Ведь и при гражданском браке бывает свадьба. А что такое свадьба для ребенка? Это пряники, музыка, танцы. Никакому ребенку фривольных мыслей свадьба не внушает.

А если вообще вы хотите искать в моей книге переодетых людей, кто же Вам мешает признать паука переодетым буржуем. «Гнусный паук — символ нэпа». Это будет столь же произвольно, но я возражать не стану. «Мухина свадьба» моя лучшая вещь. Я полагал, что написание этой вещи — моя заслуга. Оказывается, это моя вина, за которую меня жестоко наказывают. Внезапно без предупреждения уничтожают мою лучшую книжку, которая лишь полгода назад была тем же Гублитом разрешена и основ советской власти не разрушила.

Есть произведения халтуры, а есть произведения искусства. К произведениям халтуры будьте суровы и требовательны, но нельзя уничтожать произведение искусства лишь потому, что в нем встретилось слово именины.

Ведь даже монументы царям не уничтожаются советской властью, если эти монументы — произведения искусства.

Мне посоветовали переделать «Муху». Я попробовал. Но всякая переделка только ухудшает ее. Я писал эту вещь два года, можно ли переделать ее в несколько дней. Да и к чему переделывать? Чтобы удовлетворить произвольным и пристрастным требованиям? А где гарантия, что в следующий раз тот же Гублит не решит, что клоп — переодетый Распутин, а пчела — переодетая Вырубова?

Я хотел бы, чтобы на эту книгу смотрели проще: паук злой и жестокий, хотел поработить беззащитную муху и непременно погубил бы ее, если бы не герой комар, к-рый защитил беззащитную. Здесь возбуждается ненависть против злодея и деспота и привлекается сочувствие к угнетенным. Что же здесь вредного — даже с точки зрения тех педагогов, которые не понимают поэзии?

К. Чуковский».

Дождь идет с утра. Вчера тоже. Мы было двинулись на лодку, но только зря прошагали туда и назад.

Сегодня должен приехать Дактиль. <...>

7 августа. 4 года со дня смерти Блока.

Вчера приехал ко мне Гинцбург, скульптор, привез письмо от Репина, обедал. Рассказывал много о Репине. Оказывается, что те фрукты, к-рые привез Репину Штернберг, были действительно отправлены И. Е-чем в гельсингфорсскую лабораторию — для анализа. Из лаборатории был получен такой ответ:

«В присланных вами фруктах ни металлических, ни растительных ядов не найдено. Но м. б. в той стране, откуда вам прислали эти фрукты, существуют яды, до сих пор нашим ученым неизвестные».

За анализ с Репина взяли сто марок — пять рублей. Гинцбург между прочим рассказал:

«Когда-то Репин написал портрет своего сына — Юрия. (С чубом.) Пришел к Репину акад. Тарханов и говорит: великолепный портрет! Я как физиолог скажу Вам, что вы представили здесь клинически-верный тип дегенерата... Ручаюсь вам, что и его родители тоже были дегенераты. Кто этот молодой человек?

— Это мой сын! — сказал Репин».

Репин будет в России — по приглашению Академии Наук. Гинцбург лепит бюст Карпинского и в разговоре с ним подал ему эту мысль. Карпинский сразу послал ему почетное приглашение. <...>

Всю ночь не заснул ни минуты. Принимаюсь за упорядочение своей статьи «Некрасов как певец» и т. д.

11 августа. Никакой стареющий человек других поколений никогда не видел так явно, как я, что жизнь идет мимо него и что он уже не нужен никому. Для меня это особенно очевидно — п. ч. произошла не только смена поколений, но и смена социального слоя. На лодке мимо окна проезжают совсем чужие, на пляже лежат чужие, и смеются, и танцуют, и целуются чужие. Не только более молодые, но чужие. Я стараюсь их любить — но могу ли?

Вышел для Муры первый № «Иннамурской Газеты». Мура хочет быть собакой Джэком и требует, чтобы я затягивал ее шею ремешком.

Ночь на 15-ое. Зарницы. Разбудила меня горничная Лена: в два часа вернулась с гулянья, не могу заснуть. Вспоминаю: 13 авг. был я в городе для разговора с Острецовым. Он был пьян. Я встретил его на улице. Он ел яблоко. Лицо красное, маслянистое, на голове тюбетейка. Оказывается, что он не получал от меня того письма, которое я послал ему с Бобой. Сапир не передал. Я стал на словах говорить ему: зачем вы плодите анекдоты? Ведь уже и так про вас говорят за границей, что вы запретили «Гамлета».

— И запретим! — сказал Острецов.— На что в рабочем театре «Гамлет»?

Я прикусил язык. Заговорили о «Мухе».

— Да неужели вы не понимаете?— сказал он.— Дело не в одной какой-нб. книжке, не в отдельных ее выражениях. Просто решено в Москве — посократить Чуковского, пусть пишет социально-полезные книги. Так или иначе, не давать вам ходу. В Гублит поступила рецензия обо всех ваших детских книгах — и там указаны все ваши недостатки...

— Рецензия или циркуляр?..

— Нет, рецензия, но... конечно, вроде циркуляра... Обещал помочь, но я плохо верю в его помощь. И так меня от всего затошнило, что я захворал. <...>

16 августа. Воскресение. Проправил корректуру своей «Панаевой» — и, отсылая в «Кубуч», написал корректору Когану.

(Начало страницы оторвано.— Е. Ч.)

Ежели эти строчки

Вы пошлете в типографию

Без проволочки.

Образец идиотизма после бессонных ночей. Вчера было приключение: я, Саша Фидман, Лида, М. Полякова, Боба и Сима Дрейден отправились покататься по озеру. Над нами были тучи беспросветные. Мы пришли к берегу. Дождь был неминуем. В будке никого не было. Следовало повернуть. Но Лида выражала такое деспотич. желание прокатиться по озеру и с таким презрением смотрела на всех, кто выказывал благоразумие, что мы двинулись. Молнии были со всех сторон, справа и слева были видны полосы дождя, тучи были угольно-черные, но — дождь не шел. Казалось, он ждал. По дороге я рассказывал о распорядителе туч — свой фантастич. роман — все много смеялись — но чуть мы подъехали к тому берегу, где шалаш Ильича, как вдруг — дождь, который только того и ждал — полил на нас с такой силой, что мы стрелою побежали в барак, где живут рабочие, делающие шоссе к шалашу. (Шоссе строится на средства завода.) Туда же прибежали и дети, приехавшие на парусной лодке к шалашу Ильича. Детей было не меньше 50. Поднялся бешеный ветер, Боба голый, в одних штанишках, выбегал под лютый дождь — ухаживать за лодкой. Мы просидели в бараке 2 часа, болтали с детьми, очень милыми, Боба поднимал их до потолка («и меня, дяденька!»), белобрысый молодой рабочий рассказывал о своей трудной жизни, часть детей уехала в страшный дождь, под непрерывное грохотание грома, мы воспользовались временным бездождием и двинулись назад. Но только мы отъехали, дождь — крупный и злой — полил так, что М. Полякова стала дрожать, Сима весь посинел, а Лида кричала, что по ней (по животу) ползут струи. Потом по шпалам — под дождем. Прибежали, каждому чистое белье, растерлись, и наутро как ни в чем не бывало. Боба опять нагишом возится с рыбами — а утро сырое.