Пережить все эти несчастья и создать для себя новую жизнь Кюстину очень помог его преданный английский друг Эдуард Сент-Барб, происходивший из почтенной гэмпширской семьи, чей род с его французским именем восходил ко временам Вильгельма Завоевателя. Он стал постоянным спутником Кюстина незадолго перед смертью его жены и оставался с ним вплоть до кончины в 1857 г. Сент-Барб вел его дела и домашнее хозяйство (в своих письмах Кюстин часто в шутку, но с любовью называл его l'esclaveа). Такой menage a deux [3], продолжавшийся более тридцати лет, иногда перерастал в menage a troisB, когда Кюстин распространял свое гостеприимство и покровительство еще на какую- нибудь персону мужского пола, что, естественно, возбуждало немалое злословие в парижском обществе. Но современники, знавшие Сент-Барба, единогласно признавали его чрезвычайную деликатность и выдающиеся качества: преданность, самоотвержение, чувство собственного достоинства и умение держать себя в столь щекотливом положении с необыкновенным тактом. Он посвятил свою жизнь Кюстину, благодарность которого хорошо видна из одного его письма во время серьезной болезни Сент-Барба в 1856 г.; Кюстин написал про него, что это ип homme sans lequel je ne puis vivrer. Несомненно, здесь мы видим глубокую и прочную, а во многих отношениях даже трогательную привязанность, которая была значительно сильнее тех физических влечений, столь увлеченно пересуживавшихся циничным Парижем. Именно она позволила Кюстину вынести свой позор и продолжить жизнь и литературную деятельность.
С тех пор Кюстина видели, главным образом, в литературных кругах. Парижские литературные салоны в противоположность великосветским оставались открытыми для него — отчасти это объясняется широким и роскошно-щедрым гостеприимством самого Кюстина по отношению к знаменитым литераторам3. Он был знаком со многими из великих: Виктором Гюго, Жорж Санд, Бальзаком, Стендалем, Бодлером, Ламартином, Софи Гэй7. Его допускали даже в салон мадам де Рекамье для чтения своих произведений8, чем, кстати, занимался и сам Бальзак chez Custine6. На его вечерах иногда играл Шопен.
Судя по всему, ни одно из этих знакомств не было ни достаточно близким, ни прочным, за исключением Софи Гэй. Этому, несомненно, препятствовала личная жизнь Кюстина. Верно и то, что многие, кто сохранял с ним внешне добрые отношения, не могли удержаться от злословия за его спиной. Однако не будет преувеличением назвать Кюстина известной, хотя, быть может, и
а Большой городской дом Кюстина (ул. де Ларошфуко, 6), где раньше жил скульптор Пигаль, сохранился до нашего времени, но лишь как часть главного офиса фирмы Сотрад- nie des Ateliers et Forges de la Loire . В большой гостиной с лепным ампирнымпотолком и наборным паркетом, где когда-то играл Шопен и читал свои произведения Шатобри- ан, теперь заседает совет директоров, а столь же роскошная столовая разделена перегородками, за которыми стучат пишущие машинки и хлопают двери от входящих и выходящих людей.
6 Chez Custine — у Кюстина (франц.).
сомнительной фигурой в литературных кругах Парижа.
Больше всего ему хотелось стать признанным мэтром современной литературы [4]. Ради удовлетворения этой амбиции он перепробовал почти все жанры: стихи, романы, драму и ни в чем не потерпел сокрушительной неудачи, но, с другой стороны, не достиг и настоящего успеха. В 1833 г. Кюстин поставил свою пьесу, но это стоило ему больших денег (пришлось закупить целый театр), да к тому же через три представления эта вещь была бесцеремонно вычеркнута из репертуара. Злые языки обвиняли его в подкупе критиков и саморекламе, но если здесь и была какая-то правда, то все это оказалось совершенно безуспешным — критика очень редко хвалила его. До появления «России в 1839 году» у Кюстина вообще не было сколько-ни- будь широкой известности. Его приятель Гейне отчасти справедливо приклеил к нему ярлык ил demi- homme des letters [5]. Только «Россия» сделала его заметной фигурой в литературе, да и то лишь благодаря успеху у публики, а отнюдь не из-за похвал критиков, которые, как мы увидим, разошлись во мнениях и не выразили особых восторгов.
По своему духу и стилю Кюстин был в глубочайшем смысле романтиком. Все написанное им проникнуто характерной для этого направления аффектацией, а его воображение вдохновлялось образами благородных, не понятых миром героев. Фигурально говоря, он тоже скрывался от мира в своей одинокой башне, лелея чувства, слишком утонченные для грубой толпы — черты, весьма характерные для романтиков 1820-х годов. Кюстин так никогда и не избавился окончательно от подобного мировоззрения, которое налагало свой отпечаток на все его произведения и просвечивало даже во многих местах «России в 1839 году».
Но, как показывает история литературы, одного только романтического духа далеко недостаточно, чтобы стать великим писателем. Для творческого бессмертия он может быть скорее помехой, будучи в некотором смысле корой или скорлупой расхожих стереотипов, через которую приходилось пробиваться, например, Байрону, Пушкину, Лермонтову или Вальтеру Скотту, черпавшим для себя вдохновение из более глубоких источников.
Однако как поэт, романист или драматург, Кюстин просто не обладал такими внутренними резервами, и лишь в одном направлении истинное вдохновение посещало его — при описании путешествий.
Он страстно любил путешествовать и потратил на это немалую часть своей жизни. По его словам, для человека, оказавшегося в разладе с эпохой, путешествия воистину une douce maniere de passer la vie3 (и мог бы добавить: «для тех, кого отвергло общество»). Кюстин сам говорил, что «прочитывает» страны как другие читают книги, и переносится не только к другим ландшафтам, но и в иные века, наблюдая l'histoire analysee dans ces resultats [6].
Я не знаком с его первыми опытами в этом жанре — очерками Швейцарии, Италии, Англии и Шотландии, где он побывал еще совсем юным, хотя опубликовал свои впечатления много лет спустя10.
Мне приходилось слышать крайне резкие нападки на это произведение, которое называли романтической галиматьей в духе оссиановских легенд11. Зато книга об Испании, вышедшая в свет всего за год до поездки Кюстина в Россию, оказалась значительно серьезнее. На мой взгляд, ее незаслуженно обошли вниманием современники и предали забвению потомки. Впрочем, судить об этом должны те, кто знает Испанию и ее историю.
Литературные способности Кюстина достигли полного развития, когда в пятьдесят два года он приступил к работе над «Россией в 1839 году». Острая конфронтация с реалиями русской жизни, пробуждавшая и до него лучшие качества западных наблюдателей на протяжении столетий, подвигла маркиза бескомпромиссно заявить свое мнение. В этом ему помогло и нравственное чутье, и понимание соразмерности вещей и сущности истинной цивилизации. Способности Кюстина, понапрасну растрачивавшиеся в других жанрах литературы из-за неполноты таланта, здесь, в столкновении с николаевской Россией, получили, наконец, возможности для плодотворного применения.
«Россия в 1839 году» явилась почти апогеем в литературной деятельности Кюстина. Он написал еще один роман, имевший весьма посредственный успех, и кое-что о своих новых поездках, главным образом, в Италию; он похоронил почти всех друзей, продал парижский дом и скоропостижно скончался в загородном имении Сен-Гратьен в 1857 г. Его смерть прошла почти совершенно незамеченной. Наследник и верный спутник Кюстина, Эдуард Сент-Барб, пережил своего друга немногим более, чем на год. Почти все бумаги маркиза пропали, как из-за превратностей обстоятельств, так и преднамеренно уничтоженные во исполнение воли покойного. С ними были утрачены единственные ключи к разгадке тайн, окружающих столь памятную поездку Кюстина в Россию, благодаря которой в памяти последующих поколений только и сохраняется его имя.
