– Что же, прикажете под дудку массокультуры приплясывать гопака вприсядку и с выходом из-за русской печки? – хмыкнул Алексей Николаевич. – Не слишком ли дорогая плата?
– Эх, дорогой мой, – глаза Щёголева блеснули менторским оттенком. – Через массокультуру общество навязывает любой и каждой личности стандарт жизненного успеха. То есть, ты должен делать то-то и то-то в таких-то рамках! Само нарушение общих рамок – трагедия, граничащая с вычёркиванием из общества! Подумайте над этим и вспомните того же Есенина: он отказался принять милость стать главным редактором правительственного литературного журнала и вскоре поплатился жизнью. Лейба Бронштейн не простил ему явного пренебрежения. А вот ежели вы за нынешнюю деревню возьмётесь, это всех точно заинтересует. Особенно товарища Сталина. Ведь глубинка стоит на краю пропасти! И это не простые слова. Это жизнь наша сермяжная, потому как русской деревне умирать никак нельзя! А какая же Россия без деревни, без сельскохозяйственного прокормления народов?! Вспомните хотя бы Первую мировую. Ведь тогда Россия экспортировала хлеб! Где вы такое ещё найдёте, чтобы страна во время войны торговала своими продуктами?! Нигде и никогда такого не было и не будет. Недаром чужие Петра Аркадьевича Столыпина застрелили. Потому как он налаживал русскую деревню! Только никому из забугорных хозяев не нужна могучая страна, как не нужна и ненавистна она была в своё время молодому царевичу Петрушеньке Алексеевичу. Вот тогда впервые и начал по Руси пришлый народец рыскать. А сейчас уже во многих деревнях чужие пришлые и нездешние давно порушили храмы. Пытались вместо веры читать лекции гегелианского Маркса или же марксистского Гегеля, вместо крестин – звездины устраивать, где навешивали детям имена не просто Клара и Роза, а, скажем, ВИЛЕН, ГОЭЛРО, НИНЕЛЬ[21] и так далее. Но всё это тут же рухнуло, особенно в глубинке. Чужим пришлось подписываться под просьбами хлеборобов о реабилитации и возвращении в какое-нибудь село или деревню пусть не трезвенького, но попа. Но своего. Кстати, эврика! Как вы относитесь к личности Петра Первого? Оказывается, он недаром мне только что вспомнился. Ежели не слабо окажется, и возьмётесь за роман о нём, как о мощной исторической фигуре, то ваше счастье далеко не за горами, помяните моё слово. Император Петрушенька – это такая фигура! Мало не покажется. Тут есть возможность историю переписать со своей точки зрения, о есть с точки зрения руководящих государством, а это дорогого стоит!
– Знаете, Щёголев, вы мне тоже иногда чужого напоминаете, – нахмурился Алексей Николаевич. – Причём, готового заплатить аванс звонкими шекелями, драхмами или же лептами. К чему мне выбирать, где лучше и где удобней? Ведь жизнь, как правило, не на этом строится. А писать про царя, ненавидевшего свою страну, это, воистину, напрасный труд.
– Так да не так, – возразил историк. – Тон вашему танцу, милостивый государь, будет задавать та же кухарка, ежели примется управлять государством. И ничего вы с ней не поделаете. Ну, как решит она же покопаться в вашем незавидном прошлом? Ведь в Советской России очень мало людишек признаётся, что, мол, дворянского роду-племени. Но вы-то вовсе не скрываете своего графского происхождения. Советский граф – звучит! Ничего не скажешь. Только не покажется ли вам это некоторым нонсенсом? Более того, такой нонсенс может привести вас к коротанию оставшейся жизни в Магадане. Так что лучше перепишите историю и покажите с какой любовью и трепетом царь Пётр относился к державе Государства Российского.
– Ну уж, вы хватили, милый друг! – махнул рукой Алексей Николаевич. – Кому нужно моё прошлое и нужно ли? Полагаю, если б кто зубы на меня точил, то давно с Лубянской стенкой познакомился бы.
– Зря вы так, я же историк, – покачал головой его приятель. – Я к вещам подхожу более реалистичней, чем вы. Человек в наше печальное время под давлением технократии утратил контроль над окружающим жизненным пространством. Нарушился сам масштаб личности и общества, особенно у нас в России: мегаполис вместо хутора, монополия вместо артели, толпа на Манеже вместо поля с ромашками.
Алексей Николаевич недобро посмотрел на приятеля, однако ничего возражать не стал.
– Послушайте! – Щёголева вдруг осенила необыкновенная мысль. – Послушайте! Вам на некоторое время надо бы уехать из Москвы, даже вообще из России попутешествовать. Находясь вдали от Родины, от оккупировавших её чужих, поймёте кто вам свой – кто чужой в действительности. Тем более, что причина к непременному выезду есть. Чичерину совсем недавно Николай Рерих привёз грамоту от индусских махатм с выражением благодарности за содеянную революцию. Я вам, любезнейший Алексей Николаевич, могу оригинал письма вручить лично, потому, как пригодится в Индии. Послужит пропуском в некоторые недоступные места. Дело в том, что где-то в Гималаях или на Тибете существует заброшенный монастырь. И, как оказалось, не совсем уж он заброшенный. А хранится там по сю пору древнейшая реликвия – церковная ритуальная маска, помогающая овладеть энергетикой нашего грешного мира. Кстати, маска давно получила довольно авантажное имя – Лик Архистратига. Это ли не возможность найти дверь в будущее? Каждый человек должен в жизни открыть хотя бы одну дверь. Вам решать, зачем же дело встало?
Вспомнив это приключение, Алексей Николаевич согласился, что предложение историка заслуживало и заслуживает особого внимания! Сколько индийских дорог пришлось истоптать, каким только богам не поклоняться в знак уважения, но результат всё-таки достигнут! Очень скоро, может быть, даже в этом дацане он увидит тот самый Лик Архистратига. Писатель подкинул хворосту в огонь и покосился на шерпа, тоже ещё не ложившегося и так же ведущего разговор с огнём.
Но что проводник может знать о других религиях, о других жизненных путях, когда он и на Тибете-то никуда дальше сенпая не продвинулся, ученика то есть?
Свалится на него какое-либо искушение, так разве он устоит? Тем более, если искушение власть посулит. Продастся с потрохами. Конечно, продастся. Например, кто же откажется быть посланцем самого Далай-ламы? И не удивительно, если потом из этого путешествия родится захватывающий приключенческий тибетский роман. Только не будет в нём участвовать бывший посланец Далай-ламы, потому как уже отжил своё, отгулял. Собственно кто звал сюда посланца? Сидел бы в своей России, попивал водочку с закадычным Щёголевым. Нет, принесла нелёгкая на Тибет. Что делать – жизненный крест такой, записывать всё видимое и невидимое.
Алексей Николаевич ещё раз тяжко вздохнул, пытаясь отогнать свалившиеся ниоткуда тягучие мысли. Даже встряхнул головой для верности. Потом осторожно посмотрел на притихшего проводника.
Ранг-ду сидел, не шевелясь, но скосил всё же глаза в сторону европейца.
Неужели мысли читать научился? А, всё равно. Скоро с ним расстаться будет необходимо и никакое воспоминание о завалящем проводнике больше не потревожит грешную душу.
Потревожит другое: история с поисками покинутого дацана. Это не какое-нибудь «Хождение по мукам», это история любви к выполнению желаний, своего рода философский камень, захлестнувший и омрачивший сердце! А ведь люди по Завету Божьему, тем более, православные, не должны предаваться страстям, не должны поклоняться Мамоне и стремиться к трону властителей существующего мира!
– Господи, что это я, – буркнул Алексей Николаевич. – Истинный советский граф! Ведь и предки, и я в детстве христианами были, а тут искусительный писательский зуд… Искушение… Настоящее искушение…
Сразу же он взглянул на шерпа, поскольку непроизвольные словоизлияния, прозвучавшие в тихом ночном воздухе довольно громко, для ушей китайца совсем не предназначались. Не говоря больше ни слова, советский граф завалился на бок, продолжая наблюдать за пляской лилово-жёлтого пламени среди хвороста и белых хлопьев уже сгоревших деревяшек. Писательский зуд… это его сюда и забросило. Вспомнилось ещё одно приключение в православном храме. Придя как-то на исповедь, он сказал священнику, что нет на свете ни одной страсти, которой бы не подвергался, нет ни одного греха, который бы он не совершал, нет ни одного искушения, которому он бы не поддался. Произнесена была эта исповедь с такой открытостью, откровенностью, честностью, что батюшка поначалу отшатнулся от него. Потом всё же решил выяснить, в чём грешен кающийся и насколько.
