– Ну ладно, – сказала Надя, улыбаясь с преувеличенной официальностью и протягивая Праксису руку в тесном пространстве машины, как будто прощаясь с ним в вестибюле, – теперь мне точно пора.

Может, следовало пригласить его войти – по крайней мере чтобы дать возможность поблагодарить за приглашение и отказаться от него, извинившись? Но она смутно подозревала, что если пригласит его войти, он согласится, и тогда невозможно представить, как встретит гостя ее отец, как неприязненно будет оглядывать с головы до ног из-за его неряшливости и говорливости. Туманно они договорились, что встретятся снова: Праксис пожал ее руку, задержав не дольше нескольких секунд, и не завел мотор, не зажег фары до тех пор, пока Надя не исчезла за оградой. Зная, что Хосе Мануэль смотрит вслед, она перешла улицу, неестественно вытянувшись, осознавая каждое свое движение и чувствуя себя так неловко, словно шла на каблуках. Открывая калитку, Надя хотела было обернуться, чтобы помахать ему рукой на прощание, но с облегчением услышала звук заводящегося мотора и увидела тень от своей фигуры и прутьев решетки, легшую на гравий сада от света фар. Снова погрузившись в темноту, пахнувшую влажной землей и гнилыми листьями, она открыла дверь дома и вытерла сапоги о коврик с надписью «Добро пожаловать». Повесив куртку на вешалку в прихожей, она заметила, что пальто и шляпа отца все еще мокрые: конечно же, он сам только что вернулся и еще не успел заволноваться из-за ее отсутствия. Надя решила, что, если отец спросит, она не станет лгать, но он ничего не спросил. Сидя на диване спиной к окну, рядом с низким столиком, где стояли зажженная лампа и две рюмки коньяка, с книгой на коленях и маленьким электрическим обогревателем у ног, он совсем не походил на того человека, чей темный силуэт она видела несколько минут назад у окна. Но Наде были прекрасно известны те примитивные приемы, под которыми мужчины скрывают свои чувства, и она поняла, что отец притворяется: он ждал ее, стоя у окна, видел машину и пытался разглядеть лицо сидевшего за рулем мужчины, а услышав, как открывается калитка, поспешил сесть на диван и сделать вид, будто так увлечен чтением, что даже не заметил возвращения дочери. Свет лампы подчеркивал его заостренный профиль и угловатые худощавые черты, густые брови и две вертикальные морщины по обеим сторонам рта. В полумраке комнаты ночь на гравюре со скачущим всадником казалась еще более темной. Отец оторвал глаза от книги, взглянул на дочь поверх очков и, как всегда, снял их, с улыбкой ожидая ее поцелуя. Сев рядом с ним на ручку кресла, она коснулась его лица своими холодными пальцами и сказала, что сейчас же приготовит ему ужин. Надя спросила, что он читает: она заметила, что отец при ее приближении перевернул книгу и отодвинул ее на дальний край стола. Как будто шутя, он задержал ее руку: там не было ничего интересного для нее. Но Надя, смеясь, как в детстве, когда они в шутку боролись, проворно протянула свободную руку, схватила то, что ей нужно, и отбежала в другой конец комнаты. Но это была не книга, а две фотографии в картонных рамках, обернутые в тонкую бумагу, на каждой из них стояла курсивная золоченая подпись в правом нижнем углу – две большие переплетенные буквы «R», как знак «роллс-ройса».

– Ramiro Retratista – Рамиро Портретист, – прочитала она.

Отец, внезапно посерьезнев, попросил вернуть ему фотографии. Надя зажгла верхний свет, чтобы лучше их рассмотреть, и сняла бумагу, закрывавшую первый снимок: это был молодой военный, сфотографированный в ракурсе, в форменной фуражке, надетой несколько набок, с восьмиконечной звездой на козырьке и едва заметной улыбкой под тонкими усиками. На втором – без сомнения, моментальном – снимке тот же военный стоял навытяжку на середине парадной лестницы, глядя вверх и держа вытянутую ладонь у виска. Надя не сразу узнала отца, потому что впервые видела его фотографии в молодости.

В дверь позвонили: услышав звонок, майор Галас решил, что вернулась дочь, и удивился, потому что Надя никогда не забывала ключи – так же как никогда не оставляла грязную одежду в ванной и не забывала убирать пепельницы и бокалы каждый вечер, перед тем как ложиться спать. В ней было врожденное чувство порядка, которое она распространяла вокруг себя в доме, как запах туалетной воды – непроизвольно и без усилия, так же как другие усугубляют беспорядок одним своим присутствием. Майор Галас входил в Надину спальню в ее отсутствие – вовсе не из смутного полицейского любопытства, испытываемого отцом к дочери-подростку, а чтобы насладиться в одиночестве, не стыдясь своей нежности, счастьем от ее существования. Он смотрел на одежду дочери в шкафу, выстроенные на полке книги, пластинки, втайне вызывавшие у него отвращение, кеды и сапоги, нижнее белье, рубашки и свитеры, сложенные в ящиках. Ему нравились свежий женский аромат и порядок, таившийся во всех предметах: каждая мелочь заставляла его сильнее чувствовать свою любовь к дочери и благодарность судьбе за то, что он породил ее, вырастил и воспитал, внушив ей – быть может, невольно – безмятежную уверенность, исходившую от всех принадлежавших ей вещей, светившуюся в чертах лица и взгляде.

Звонок повторился: наверное, Надя вернулась и, дойдя до калитки, поняла, что забыла дома ключи. Майор Галас поднялся с дивана и подумал, что, войдя, дочь сразу же заметит полную окурков пепельницу, бутылку коньяка на столике с лампой и молчаливо осудит эти следы беспорядка. Сам он тоже некогда был таким, но, в отличие от Нади, в нем это доходило до маниакальной одержимости – страсть к четкому месту всех вещей, отполированным поверхностям, безупречно отглаженным и застегнутым на все пуговицы мундирам, блестящим ремням, лакированным сапогам, аскетическим комнатам, столам без единого следа пепла, классифицированным в ящиках бумагам, стройным рядам солдат, которые майор Галас внимательно изучал глазами, как землемер мерную ленту. Издалека, с балкона, куда нехотя выходил полковник Бильбао, построение казалось каким-то геометрическим чудом: прямоугольник голов и плеч, одновременная волна рук, поднимающихся к прикладам винтовок, и марширующих ног, но вблизи были видны лица – отупевшие лица бедняков, грязные изношенные мундиры, гноящиеся глаза с застывшим в них отчаянным желанием убежать, которого, как казалось, никто, кроме майора Галаса, не замечал. Но он тоже забывал об этом или закрывал глаза, чтобы не видеть, что порядок в гарнизоне основан на принуждении и насилии, как в конторе, на фабрике или в артели жнецов. Он предпочитал не знать и приучил себя не заглядывать за определенный рубеж, не представлять себе, что совсем рядом с казармой существует другой мир, где люди не носят форму и не маршируют. С детства ему был известен лишь один образ жизни, и ему не приходило в голову, что можно жить как-то иначе и не быть военным. Майор Галас не любил армию, но не любил он и свою невесту, когда женился на ней: однако это не помешало ему стать образцовым офицером и безупречно верным мужем. Внешний мир приводил его в замешательство. Большинство знакомых военных казались майору Галасу невежественными или нелепыми, но он мог различать степени их ничтожества или глупости: по крайней мере он их понимал, тогда как гражданские были для него непостижимы, будто жили в другой стране или имели обычаи, которые следовало изучить – не для подражания, а чтобы вывести нормы их поведения. Долгие годы майор Галас испытывал то же самое к американцам – и не только потому, что ему было трудно привыкнуть к их английскому, но и потому, что не удавалось предсказать их реакцию и понять, о чем они думают, когда глядят ему в глаза. Единственное, что успокаивало или оправдывало майора, была видимость порядка: вещь, лежащая не на своем месте, заставляла его содрогаться так же, как шорох точильщика ночью или первая трещина, предвещающая разрушение дома. Поэтому когда майор Галас производил смотр казармы, младшие офицеры застывали, парализованные страхом, по стойке «смирно», поскольку он не пропускал ни единого недостатка и осматривал все, будто в лупу или микроскоп: пыль под кроватями, чистоту кухонь, блеск и боеготовность оружия. Поскольку майор Галас никогда не предупреждал о своем приходе с проверкой, его появление в махинской казарме положило конец офицерской халатности, расцветшей в последние годы благодаря алкоголической мизантропии полковника Бильбао. На полу в солдатской столовой больше не валялись бумажки и остатки еды, карцер был дезинфицирован и побелен, официанты офицерского зала опять стали носить белые пиджаки и перчатки, на тюфяках в караульном отделении снова появились чистые простыни, и отдыхающие часовые уже не жаловались на скверный запах и клопов. Но майор Галас не был, как подозревали некоторые его враги, военным-филантропом или одним из тех увлекавшихся политикой офицеров, которые открыто симпатизировали простым солдатам: он заботился о казарме и своих подчиненных так же, как поддерживал бы в порядке автомобиль, если бы ему выпало на долю быть водителем – с теми же равнодушием и безупречностью, с какими исполнял все обязанности своей жизни. Он никогда не допустил бы никакой фамильярности с солдатами – не из презрения к ним, а из чувства иерархии, удерживавшего его от малейшего проявления неуважения к вышестоящим. Он входил в помещение роты, и дневальный, услышав быстрый стук его сапог, поспешно выкидывал сигарету, разглаживал форму и громко оповещал о его приходе. Внутри слышался дружный топот сапог и хлопанье ладоней по бокам, а потом появлялся капитан или старший унтер-офицер и вытягивался перед майором Галасом с давно не виданным в казарме рвением. Тот не говорил сразу же «вольно», а спокойно отвечал на приветствие, наблюдая нервозность или страх капитана или дежурного сержанта, и заставлял его стоять навытяжку почти целую минуту, глядя в глаза и наслаждаясь внезапным прекращением всякого движения, вызванным его появлением. Потом майор Галас просил, чтобы ему все детально показали – от состояния оружия до порядка имущества и бухгалтерских книг – не с грозным, а с непроницаемым видом, приводившим подчиненных в замешательство больше, чем крик или угроза ареста: майор держал дистанцию без высокомерия, что заранее исключало возможность сговора или снисхождения. В офицерском и унтер-офицерском зале сплетничали о его черствости и гордости и приписывали презренным политическим связям быстрое продвижение по службе. Майор Галас ни с кем не сходился, не участвовал в общих разговорах о скором военном восстании, не посещал казино и публичный дом, не заходил в зал выпить рюмку после службы. Казалось, он вообще никуда не выходит и у него нет жизни вне казармы и других увлечений, кроме невротического исполнения устава и чтения энциклопедий по военной стратегии, тома которой, выстроенные в казарменной библиотеке, никто ни разу не открывал за последние двадцать лет. Говорили, что он владеет иностранными языками и два года провел в военной академии в Англии – той самой, где в молодости учился, во время своего изгнания, король дон Альфонс XII, как с гордостью объяснил, произнося тост в его честь, полковник Бильбао. За исключением дня приезда никто не видел майора Галаса в гражданском. Он был женат, имел сына и ждал появления второго ребенка, но шли недели, а его жена все не появлялась. Полковник Бильбао, такой презрительный со всеми, запиравшийся всегда в своем кабинете в башне, посылал за майором в любое время дня и ночи и часами разговаривал с ним. Среди офицеров его единственным сторонником был лейтенант Месталья: молодой, нервный, энтузиаст и фанатик, любитель спортивных упражнений, маршей, учебной стрельбы и обливаний ледяной водой. Скука этого третьесортного гарнизона, разочарование и алкоголь еще не успели сломить его. Он с хладнокровной жестокостью наказывал неуклюжих или трусливых солдат, унижал их, если они не отваживались прыгать через коня или не могли лазать по канату. Лейтенант Месталья страстно желал походить на майора Галаса, служить родине, сражаться на войне, чтобы сразу же получить повышение или быть награжденным посмертно.