Себ Корон… Конечно же, она примет. Она быстро вытерла рот и вышла в зал. Он стоял и наблюдал, как кто-то из ее юных кузин играет на пианино под зорким наблюдением Санни.

— Напоминает мне тебя, Эсмей, — сказал он, когда она подошла и пожала ему руку.

— А мне это напоминает о куче потерянного времени, — улыбаясь, ответила Эсмей. — Тех, у кого не хватает таланта и слуха, нет смысла мучить, особенно когда они понимают, как трудно им все это дается.

— Ну ты ведь знаешь, что так принято.

Эсмей прекрасно знала, но никогда не могла понять, почему всех детей подряд, независимо от способностей И интересов, нужно заставлять десять лет заниматься музыкой как минимум на четырех инструментах. Ведь не заставляют же всех детей изучать военное искусство.

— Пойдемте в гостиную.

Она провела его в главную гостиную, в которой обычно все женщины семьи принимали гостей. Мачеха снова здесь все изменила, но яркий цветочный узор на обивке стульев и длинные с мягкими сиденьями кушетки выглядели вполне традиционно. Теперь преобладали желто-оранжевые тона, а не красно-розовые, как раньше.

— Хотите чаю? Или чего-то другого? — И, не дожидаясь ответа, она позвонила в колокольчик. Она прекрасно знала, что на кухне уже приготовлен поднос с любимыми яствами и напитком Корона.

Она усадила его на низкий широкий стул, поднос поставили сбоку, а сама села слева от него, со стороны сердца, подчеркивая тем самым свое отношение к нему.

Старик Себэстиан посмотрел на нее, и в глазах его мелькнул огонек.

— Мы гордимся тобой, — проговорил он. — И плохие времена для тебя теперь закончились, так ведь?

Эсмей зажмурилась. Как он мог даже подумать такое, ведь она все еще служит во Флоте. Вполне естественно, что ее ждут другие сражения, он же должен это понимать. Может, он имел в виду те трудности, с которыми она столкнулась в последнее время?

— Конечно, я надеюсь, что больше в моей жизни военных трибуналов не будет, — ответила она. — И мятежей тоже.

— Но ты была на высоте. Правда, я не об этом хотел сказать, хотя понимаю, что все случившееся тоже было крайне неприятно. Но кошмары больше тебя не мучат?

Эсмей напряглась. Откуда он знает про ее кошмары? Неужели отец доверился этому человеку? Она сама не собирается ничего рассказывать.

— Со мной все в порядке, — ответила она.

— Хорошо, — сказал Корон. Он взял стакан и отпил немного. — Прекрасно. Даже когда я еще служил, твой отец никогда не скупился на хорошие напитки. Конечно, тогда мы оба понимали, что ситуация неординарная, и никому об этом не рассказывали.

— Что? — спросила Эсмей, не проявляя особого любопытства.

— Твой отец не хотел, чтобы я об этом говорил, и я вполне его понимал. У тебя тогда была ужасная лихорадка, ты чуть не умерла. Он не знал, что ты запомнила из реальных событий, а что можно отнести на счет лихорадки.

Эсмей заставила себя успокоиться. Она едва ли не дрожала, ей хотелось, чтобы он замолчал, ей хотелось убежать. Раньше она именно так и делала, но подобное поведение ни к чему хорошему не приводило.

— Простые сны, — сказала она. — После лихорадки, тогда, когда я убежала, так они говорили мне. — Она выжала из себя сухой смешок. — Не могу даже вспомнить, куда я собиралась бежать, а уж тем более где я оказалась.

Она помнила один кошмар, в котором она ехала на поезде, и такие отрывочные воспоминания, что она даже не считала нужным о них думать.

Она не могла точно сказать, почему так решила, какое маленькое движение выдало его, то ли дернулся глаз, то ли напрягся рот, но она точно поняла, что он что-то знает. Знает то, чего не знает она, и хочет рассказать ей это, и в то же время чувствует, что должен скрывать. Она вся была как на иголках. Хочет ли она это знать, а если да, сможет ли уговорить его рассказать?

— Ты отправилась на поиски отца… Это так понятно. Мать твоя умерла, и ты хотела быть рядом с ним, а он был там, в гуще небольшого, но малоприятного территориального конфликта. Когда староверческая секта Борлистов решила нарушить систему регионального планирования и захватить верхнюю долину в расселине.

Эсмей знала об этом «конфликте» — восстание Калифера вылилось в настоящую гражданскую войну, небольшую, но кровопролитную.

— Никто и не догадывался, что ты уже можешь так хорошо читать и ориентироваться по карте… Ты взяла запас еды на неделю, вскочила на своего пони, и только тебя и видели…

— На пони? — Это трудно было представить: ей никогда особенно не нравилось ездить верхом. Скорее она могла поверить, что потихоньку садится на какой-нибудь грузовик, направляющийся в город.

Себ явно смущался, она не могла понять почему. Он почесал затылок:

— Тогда-то ты ездила верхом, как блоха на пастушьей овчарке, и так же этому радовалась. До смерти матери ты почти не слезала с лошадки, поэтому-то все и обрадовались, когда тебя снова увидели на ней. До тех пор, пока ты не исчезла.

Этого она не помнила, она вообще не помнила, что могла часами по собственной воле ездить верхом. Она помнила только, как терпеть не могла уроков верховой езды, после которых все время болели ноги и руки, а потом еще надо было чистить лошадям копыта, мыть и чесать их, чистить стойла. Возможно ли, чтобы болезнь полностью вычеркнула из памяти ее любовь к лошадям и время, когда она с удовольствием ими занималась?

— Думаю, ты все хорошо спланировала, — продолжал он. — Потому что тебя нигде не могли найти. Никто и представить не мог, что ты сделала в действительности. Думали, что ты потерялась или поехала в горы, а там что-то произошло. А целиком правду так никто и не узнал, потому что, когда мы тебя нашли, ты и сама толком уже ничего не помнила.

— Лихорадка, — сказала Эсмей. Она вспотела, вся спина была мокрой.

— Так говорил твой отец. — Себэстиан и раньше рассказывал это, его голос, словно эхо, повторял ее воспоминания, но она теперь была взрослой и могла читать самые тонкие нюансы слов и выражений. Она сравнила обе версии и поняла, что в голосе Корона прозвучало сомнение.

— Говорил отец?.. — переспросила Эсмей. Она старалась держаться нейтрально и не смотреть ему в глаза. По крайней мере не прямо. Она заметила, как пульсирует вена у него на шее.

— После лихорадки ты все забыла, да и к лучшему это, так говорил он. Не напоминайте ей, повторял твой отец. Ну теперь, думаю, ты знаешь, что многое было не просто кошмаром… Наверное, психоняни докопались до всего этого и помогли тебе во всем разобраться, да?

Она застыла, от ужаса она прямо-таки закипала внутри. Одновременно замерзала и закипала, она так близко подошла к какой-то страшной тайне своего прошлого, что совсем не хотела идти дальше, но и сбежать уже не могла. Она чувствовала, как он смотрит на нее, и знала, что если поднимет глаза, то не сможет скрыть всего ужаса и замешательства. Вместо этого она принялась переставлять тарелочки с хлебом и сладостями, налила чаю, протянула ему изящную чашку с блюдцем, украшенные серебряным узором… Как странно, что руки совсем не дрожат.

— Конечно, я не мог спорить с твоим отцом. Особенно если учесть все обстоятельства.

Учитывая все обстоятельства, Эсмей с радостью свернула бы ему сейчас шею, но она уже знала, что и это не поможет.

— Дело не только в том, что он был моим командиром, но… он еще был и твоим отцом. Ему лучше было знать. Лишь иногда я думал, что, может, ты помнишь что-то из того, что произошло с тобой до лихорадки. Возможно, именно это вызвало в тебе такие перемены…

— Ну да, ведь мама умерла, — с трудом выговорила Эсмей, губы у нее ссохлись, язык распух. — И я так долго проболела…

— Если бы ты была моей дочерью, думаю, я бы тебе рассказал все. Я видел, как помогает стажерам возможность выговориться и обсудить все после неудач.

— Отец думал иначе, — ответила Эсмей. Во рту совсем пересохло. Она чувствовала, как мозг в голове растрескивается, словно пересохшая земля. Как бы ей самой не попасться в эти трещины-расселины.