Тут посыпались деликатные насмешки, которые косвенно касались и меня, так как имели благую цель доставить мне удовольствие, но немного меня смущали. Я взяла под руку мадемуазель Реньо и вышла с нею, словно собиралась прогуляться по саду; но там я призналась ей, что мне до смерти хочется послушать, что же говорят о Жаке, и она провела меня к окну, откуда слышно было все, о чем шла речь в гостиной. Я услышала голос господина Бореля и поняла, что он говорит с одним из гостей, малознакомым с Жаком.

– Вы, я думаю, заметили бледность Жака и его рассеянный вид? – говорил Борель. – Не знаю, обратили ли вы внимание, как он потихоньку мурлычет себе под нос песенку, когда набивает трубку или чинит карандаш, собираясь рисовать. Так вот, если у него сильные боли, все свидетельства его мук и нетерпения сводятся к этой песенке. Я не раз ее слышал от него при таких обстоятельствах, при которых мне лично совсем не хотелось петь. Под Смоленском мне ампутировали два пальца на правой ступне, а у него извлекли две пули, засевшие между ребрами; я тогда ругался как проклятый, а Жак изволил напевать.

И тут господин Борель очень ловко изобразил, как Жак напевал «Лила Бурелло» – излюбленную свою песенку. Все засмеялись. А у меня от этих рассказов возник перед глазами образ Жака: раненый, окровавленный, он все-таки напевает под ножом хирурга. У меня выступил холодный пот, и я лишний раз убедилась, что люблю Жака, – ведь я осталась совершенно равнодушной к страданиям господина Бореля; Эжени, без сомнения, трепетала, думая о них, а мне было безразлично, на сколько пальцев стало меньше на его ступне.

– А вы помните, – послышался другой голос, – как Жак прибыл в полк, незадолго до сражения под ***?

– Да, да. Славный паренек был, – прервал другой. – От роду только шестнадцать лет, и с виду – хорошенькая барышня. Их прибыло к нам человек пять-шесть, и через час они предстали перед нами, все холеные юнцы в своих наглухо застегнутых теплых сюртуках, которыми их снабдили маменьки, все такие маленькие, аккуратно причесанные, румяные и не очень-то довольные, что им придется спать прямо в поле в палатках. Был тут и Жак, с кроткой, уже и тогда бледной рожицей, с пробивающимися усиками и с любимой своей песенкой. Кто-то у нас сказал: «Вот этот – ужасно смешной: строит из себя удальца, а сам побледнел как полотно». Другой съязвил: «Господин Жак – салонный Юлий Цезарь. Посмотрим, что он запоет, когда громыхнет пушка». А Лорен… Кто помнит лейтенанта Лорена, верзилу с огромным носом, любителя отпускать злые шутки, не расстававшегося ни с саблей, ни с альбомом для карикатур? Рисовал он их отлично, честное слово. Да и стрелял искусно – лучше всех в полку. И вот эта скотина при свете бивачного костра рисует угольком карикатуру на Жака и его юных компаньонов, изображает их с веерами и зонтиками, а внизу подписывает: «Так богатенькие барчуки идут в бой». Жак проходит позади него с обычным своим кротким и ласковым видом, наклоняется и, взглянув через плечо Лорена, говорит:

«Это очень мило!»

«Вы довольны?» – спрашивает Лорен.

«Очень доволен», – отвечает Жак.

«Ну и я тоже», – подхватывает карикатурист.

Все хохочут.

Жак, нисколько не смущенный, подсаживается к костру и просит меня одолжить ему трубку. Мне хотелось стукнуть его этой трубкой по лбу.

«А что, у вас нет своей трубки?»

«Нет, я ведь еще никогда в жизни не курил, и мне хочется попробовать. Как это делают?»

«Вот с этого конца разжигают, а этот конец берут в рот и затягиваются изо всех сил, чтобы дым вышел с другой стороны».

Жак с простодушным видом покачал головой и взял трубку. Мы надеялись, что он закашляется, что у него все закружится перед глазами; каждый спешил набить табаком свою трубку, и один за другим предлагали Жаку покурить, да заодно и выпить глоточек, подливая ему такие порции хмельного, что бык и тот бы свалился с ног. Не знаю, может быть, Жак жульничал и выпивал не все подношения, но, во всяком случае, он ни разу не поморщился и не поперхнулся, даже руки у него не дрожали; он пил и курил до полуночи, не теряя хладнокровия, не давая повода ни к малейшим издевкам; право, можно было подумать, что кормилица с колыбели поила его водкой и давала курить трубочку. Капитан Жан, присутствующий среди нас, конечно, прекрасно помнит то, о чем я рассказываю; он еще подошел ко мне тогда и, хлопнув меня по плечу, сказал:

«Поглядите на эту райскую птичку. Видите? Так я вам предсказываю, Борель, что это будет один из лучших наших усачей. Я понимаю в этом толк. Ростом невелик, но крепок, как сухой самшит, а тот ведь потверже стальной булавы. Отец у него разбойник, зато первостатейный рубака; у сына, однако, хладнокровия больше, и если пушечное ядро не вычеркнет его завтра из моих списков, он проделает двадцать кампаний, не жалуясь, что стер ноги».

На следующий день, как это многим известно, Жак проявил воинскую доблесть и получил орден прямо на поле боя.

– И вы думаете, он возгордился? – сказал драгунский капитан. – Вы думаете, он прыгал от радости, как это делают зеленые юнцы, которым выпадает такая удача, или мы, великовозрастные вояки; ведь мы, уединившись в каком-нибудь укромном уголке, бывало, радовались и целовали свой орден. Вид у Жака был тогда самый равнодушный: каким его изобразил на карикатуре Лорен, таким наш Жак оставался и когда был в первый раз под огнем, и когда получил первую рану. Он просто и дружелюбно отвечал на рукопожатия, не выражая ни удивления, ни радости. Не знаю, что может заставить Жака засмеяться или заплакать, и, право, я не раз задавался вопросом – не сверхъестественное ли он существо, такой, знаете ли, призрак, в каких верят немцы.

– Видно, вы никогда не знавали Жака влюбленным, – прервал его господин Борель, – а то бы увидели, как он тает, словно снег на солнце. Только женщины имеют власть над этой головой. Зато уж и сводили же они его с ума! В Италии…

Тут господин Борель осекся, и я поняла, что кто-то – вероятно, его жена – подал ему знак помолчать. А меня охватили ужасное нетерпение, любопытство и тревога…

– Хоть бы кто-нибудь мне сказал, – послышался после короткого молчания голос Эжени Борель, – когда Жак успел выучиться всему, что он знает, – ведь он понимает толк и в литературе, и в поэзии, и в музыке.

– Кто его знает! – ответил капитан. – Я думаю, он таким и родился. Уж во всяком случае не я учил его всем этим премудростям.

– Могу предположить, – заметила маменька, – что он получил солидное образование еще до вступления в военную службу. Я его знаю с десятилетнего возраста – он и тогда был поразительно развитым для своих лет. Зато уж апломба и самоуверенности было у него, как у взрослого. Должно быть, позднее он приобретал познания необыкновенно быстро.

– Капитан Жан, пожалуй, прав: Жак не совсем принадлежит к роду человеческому, – шутливо сказал господин Борель. – Душой и телом он закален как сталь, и секрет такой закалки теперь, должно быть, утрачен. Вот ведь, до двадцати пяти лет он казался старше своего возраста, а с тех пор он с виду моложе своих лет.

– Никогда не забуду, – заговорил кто-то другой, – как он справился с первой своей дуэлью.

– Да, да! А дрался-то он как раз с этим чертовым Лореном, – подхватил капитан Жан, – и я сам принудил его драться. Я ведь от всего сердца любил этого мальчика!

– Как! Вы его принудили? – изумился человек, малознавший Жака, – в сущности, для него и рассказывали все эти истории.

– А вот сейчас я вам расскажу, как это вышло, – вмешался опять капитан. – Жак, разумеется, прекрасно показал себя в сражении при ***, но одно дело внушить уважение вражеским пушкам, а другое – своим товарищам. Нельзя сказать, что тогда в армии процветали дуэли, – слишком нам много было хлопот с неприятелем. И, однако же, дня не проходило, чтобы у Лорена не бывало маленьких или больших столкновений с каким-нибудь новичком: на поле боя он был куда менее храбр, чем у барьера; в дуэлях же он был великий мастак – никто не мог безнаказанно сказать ему что-нибудь неприятное. Я не любил этого молодца и, право, отдал бы свою лошадь, лишь бы он сгинул с глаз моих. Два раза я промахнулся, имея с ним дело, и поплатился за свою оплошность: видите – пробито пулей запястье, и вот шрам на щеке. Он терпеть не мог нашего Жака – злился на то, что такой юнец сумел заслужить в бою при *** уважение заядлых насмешников. Сам-то он не совершил никаких подвигов и не получил никаких знаков отличия, даже ни единой царапины! В утешение себе он рисовал карикатуры, всячески высмеивая в них Жака; и эти дьявольские шаржи были так здорово нарисованы, что нельзя было смотреть на них без смеха. Меня это раздражало. Однажды вечером он нарисовал Жака в виде маленькой собачки в доломане. Ну, уж это было слишком! Я разыскал Жака, мирно спавшего на траве, растолкал его и сказал: «Жак, ты должен драться на дуэли!»