Коллектив. Против коллективного хозяйства Н. Ф. нам говорил свое главное и обыкновенное мужицкое, что сельское хозяйство — не фабрика и в нем по звонку нельзя работать и сравнять всех в труде. Он говорил, что в такой нужде, в такой нищете единственным утешением остается сладость труда для себя, что если я как-нибудь постараюсь, воспользуюсь каким-нибудь случаем, что-нибудь выдумаю, то, может быть, как-нибудь и будет хорошо.
На это я возразил ему тем, что помещичье хозяйство до некоторой степени было близко к коллективу и фабрике: работали по звонку, кто плохо работал — наказывали, хорошо — поощряли; что в имении зерно производилось для города. И если бы они теперь по примеру помещичьего хозяйства выбрали себе на год хозяина, который бы управлял жизнью коллектива… «Это было бы хорошо, — ответил Н. Ф., — да разве дадут выбрать своего хозяина, приставят комсомольца. А если и дадут, то все равно, когда дело пойдет, отберут, и мы станем просто рабочими. Нет, хоть нищета, хоть голод, да я все-таки теперь сам хозяин себе и в ловушку не дам себя поймать. И мы все до одного понимаем, коллектив — это не общее дело, это ловушка».
Быстрица. Быстрина — подозреваю в этом нарицательные имена вроде рукава.
Корамора. Вчера летела паутина великой силой и на лугу было необычайное количество вислоногого комара (корамора).
Пение птиц. По поводу заметки И. К. «Пение птиц», напечатанной в № «Охотника», я вернулся к своим старым пожеланиям, о которых все как-то не соберусь написать. Эти пожелания состоят в том, чтобы ученые-натуралисты, работающие над своими темами, систематически задавали бы нам, охотникам, разного рода вопросы для проверки их в нашем охотничьем опыте. В каждом, даже самом глухом городке, есть охотники с высшим образованием, учителя, художники, инженеры, наконец, люди и без образования, но с чрезвычайно тонким чувством природы, следопыты, жаждущие общения с природой не для того, чтобы ее разрушить, а обогащать своим участием в ее творчестве. Почему бы ученым-натуралистам не занять эти свободные силы и, во-первых, для добывания ценных материалов для науки, во-вторых, чтобы дать возможность множеству любознательных людей перейти от охоты — жестокого спорта к охоте-исследованию. Я хорошо знаю, что каждый творческий ум в науке чрезвычайно дорожит людьми неучеными, но способными непосредственно умом и чувством, скажем, инстинктом добывать материалы. Один замечательный ученый-археолог, гордость нашей науки сказал мне, что при раскопках южных курганов он за одного следопыта из народа не взял бы и трех порядочных ученых.
Заметки из жизни птиц и зверей, помещаемые иногда в «Охотнике», по моим наблюдениям, читаются охотниками с громадным интересом. Сколько раз во время моих охотничьих странствований где-нибудь в деревенских трактирах мне приходилось принимать участие в оживленном споре по поводу какой-нибудь такой заметки. И я уверен, что последняя заметка о пении птиц вызовет множество таких споров. Решаюсь высказать здесь то, что и мне, как, наверное, множеству охотников, пришлось передумать, читая эту статью.
Признаюсь, мне бы тяжело было понимание всеми людьми во все времена, начиная от «Песни песней» Соломона, кончая <1 нрзб.> поэтом, принять за предрассудок мнение о пении птиц как не о любовном действии, а объяснить все это пение вроде того, как объясняется пение петуха перистальтикой кишок.
Во время моих многолетних наблюдений (не научных) тетеревиных токов сотни раз приходила мне в голову мысль, что обычное представление о токе неверно, что процесс спаривания имеет к токам отдаленное отношение, и я наблюдал, когда это пение и половые действия отрицают друг друга. Так тема эта стала передо мной очень давно, но вы знаете, в книгах ответа не получишь, времени для систематического исследования нет. Что же делать? Я стал догадываться по себе. Сколько раз на охоте, когда долго не находишь дичи, я заставал и себя и собаку свою зевающими совершенно одинаково, и я догадался по себе, что собаке моей скучно. Так и о значении пения птиц на токах я догадываюсь по той песне, которую сам пою в своей жизни: эта песня не служит мне средством привлечения женщин, но, может быть, я ею что-то заменяю себе? Я беру в руку ландыш, и нюхаю, и вспоминаю: когда это было у меня с ландышем? Запах человеческого пота мне до крайности неприятен, если я нюхаю ландыш, но… между тем и другим запахом есть отрицательная связь. Так давно уже доказано, что самый лютый женофоб в тайне своей есть женолюб. Так и песня моя, пожалуй, отрицательна к полу. Очень возможно, что исследователь типа исследователя жизни зяблика найдет и у меня во время пения <1 нрзб.> действие пола. И все-таки я скажу о себе, как о зевающем животном, что мое пение происходит если не от пола, то все-таки от переживания чувства любви (эроса) (в том широком понимании, что отдельные составные части его — эрос и пол могут друг друга отрицать).
Через себя как животного я догадываюсь и о пении тетеревей на токах. Сотни раз мне скрадывание отдельно токующих косачей не удавалось только потому, что на песню вместе со мной бежала тетерка и где-нибудь на полянке мы с ним встречались, она взлетала и сейчас же взлетал петух. Иногда я доползал по кустам к полю и видел его поющим, и видел рядом со мной сидящих тетерок. Случалось заставать его в кустах на полянке, он действовал, пел, прыгал, они, штук пять-шесть, сидели вокруг. Для меня не было никакого сомнения, что весь процесс эротического происхождения, но никогда не случалось мне видеть, что сам певец спаривался. Не раз мне приходилось догадываться о спаривании по возне и шуму в траве, по одновременному взлету петуха и тетерки, но никогда не приходилось наблюдать непосредственный переход от пения к спариванию. Я охотно допускаю мысль, что у поющих птиц есть даже какой-нибудь дефект в половых органах, как у многих и многих поэтов.
Автор статьи «о пении птиц» с пренебрежением говорит о тех, кто приписывает человеческое животным и на этом делает скорые выводы. Автор совершенно прав: нет ничего глупее этого, потому что понятие «человек» до крайности неопределенно. Но я думаю, что прав и тот, кто, хорошо чувствуя себя как животное, по тому самому чувству догадывается о недоступных нашему человеческому разуму чувствах животных.
И вот почему я считаю чрезвычайно плодотворным делом, если ученые будут ставить нам, охотникам, систематически вопросы: на многие из них мы можем ответить только потому, что мы более близки к природе, человек во время охоты мало чем и отличается от животного.
14 Сентября. И еще один день прошел без дождя. Ночь холодная, звездная. Перед самым рассветом звезды закрылись, и настал прохладно-серый задумчивый день.
15 Сентября. Вчера мы хватились ласточек: кто видел? Дня два-три их уже никто из нас не видел. Сегодня проверили: нет. Улетели.
Серая действительность. Помню, учительница из Торжка обиделась на меня, что я, называя себя реалистом, вымолвил слова: «серая действительность».
Очень возможно, что она и права: «серая действительность» не действительна, она продукт нашей усталости, в своем роде тоже иллюзия. Но… как назвать это бескрылое — да, уже и назвали: это «недотыкомка серая» — раньше «передоновщина», теперь «общественные обязанности», специальность (учителя или техники). Да, конечно, семинарская правда русского социализма — это единственная какая-то подвальная дверь из серой действительности, все остальное «романтизм» (в смысле иллюзорности). Но люди семинарской правды выходят из подполья слепыми, одичалыми существами (вроде сектантов). Все то же самое, и недотыкомку и выход из нее (все более и более с примесью лжи) можно видеть и теперь. Не хочу говорить о каком-нибудь «пакте», мне довольно того чувства, которое бывает у меня на дороге при встрече с любым мужиком, поговори с ним, и он будет ныть и жаловаться, пройди мимо, он проворчит ругательство (потому что он ест только хлеб с квасом, приправляя его луком, и дожидался приправить огурцом, но огурцы не родились…) Вот это «мужицкое» и порождает «серую действительность», недотыкомку интеллигента и семинарскую (национальную) правду.
