Так при помощи колокольчика я эту любимую мной в юности охоту снова сделал чрезвычайно заманчивой. Одно плохо, что колокольчики эти часто теряются и достать их бывает очень трудно. Так один раз я потерял колокольчик и вернулся в деревню ни с чем. Смотрю, на окне в избе председателя, где я остановился, колокольчик точь-в-точь такой же, как мой. Хозяина нет. Старуха ничего не понимает. Не терять же охоту из-за церемонии. Я привязал колокольчик к ошейнику и пустил Верного. Мы прошли по деревне за околицу, потом прямо в болото. Через час я возвращался с чернышами. А насчет колокольчика решил сделать так: снять его и поставить на место. Вхожу в деревню, смотрю: на бревнах сидят все мужики и ругаются. Я к ним:

— В чем дело, граждане?

— Головешка проклятый! — сказали мужики.

Я знал: головешками называют у нас председателей, когда им чем-нибудь недовольны.

— Ну, что же головешка?

— Да что, прозвонил сходку, а мы целый час сидим, его нет как нет.

Кажется, я смекнул, в чем дело:

— Это Верный час тому назад пробежал с колокольчиком, они подумали, председатель прошел.

Я говорю:

— Ну погодите, я вам сейчас его пришлю.

И скорей к председателю. Его нет. Колокольчик поставил на место, сам лег.

Поздно ночью явился председатель: он, оказывается, корову в болоте искал. И все так благополучно сошло мне, никто не узнал и не догадался, что, когда мой хозяин-головешка корову искал, Верный был зам. председателя.

Зам. пред. сельсовета.

Кто никогда не видал тетерева, не подумает, что самец и самка одна и та же птица тетерев. Впрочем, разница не больше, чем у курицы с петухом. Самка тетерева простенькая серая курочка. Самец черный с синим отливом, брови красные, хвост лирой. У них неважная семейная жизнь. Петухи всю весну проводят в боях на току. После того они болеют, которые от побоев, которые от линьки. Потеряв много перьев, он всего боится и забирается в крепкие глухие места. Вся тяжесть высиживания, охраны, выращивания детей ложится на мать, на эту серую курочку. Зато и дорожит же она своими цыплятами. Трудно найти птицу более смелую в деле защиты детей. Собой она при этом совсем не дорожит, убить ее и оставить детей сиротами ничего не стоит. Но законы охотничьи покровительствуют матерям, и убивать маток строго запрещается.

Однажды я охотился по тетеревам. Была мне весь день неудача. Было совестно возвращаться домой без дичи. А главное, что в деревне в это время года не только мяса, а даже и хлеба трудно достать. Что убьешь, тем и кормишься. Подходя к дому, я вспомнил, что неподалеку в еловом перелеске с можжевельником не раз спугивал старого черныша и еще там жила матка с одним молодым петушком, довольно большим, перышки у него уже начали меняться.

Конечно, мне хотелось больше взять старого, хотя он и не так вкусен, как молодой, но зато мяса в нем много больше. И я пустил свою Кенту как раз в то место, где спугивал черныша.

Только я спустил собаку, она сразу стала сильно нюхать бруснику, потом подняла голову и понюхала вокруг себя воздух. Ноздри ее заиграли, глаза засверкали. Я сразу понял: петух был где-то здесь. Вот она села на ногах, стала низенькая и, переступая с лапки на лапку, повела к петуху. Мы немного прошли, Кента замерла возле одного большого куста и подогнула переднюю лапу. Она мне этим сказала:

— Он здесь!

Эти петухи неглупая птица. Слыша собаку, они обыкновенно забегают на ту сторону куста и вылетают там, невидимые для охотника. Но мы эту повадку их знаем, и когда собака стала, тихонько обходим куст и так делаем, что на одной стороне собака стоит, на другой сам с ружьем, а посередине петух.

Я обошел куст, приготовил ружье. Потом я сказал тихонечко невидимой мне Кенте:

— Вперед!

Это слово «вперед» большое слово в этот момент. Кента никогда не бросается, а очень осторожно переставляет одну лапку — раз! другую лапку — два! потом три — и пли! С треском поднимается вверх большой черный петух, и следует выстрел.

Я считаю про себя:

— Раз, два, три…

И вдруг вместо петуха показывается недоумевающая голова Кенты.

Я ее спрашиваю:

— Где же он?

Она меня:

— Где же он?

Я говорю:

— Дурочка, да не в карман же я его спрятал, в карман не уложишь, он ведь большой.

Она смешалась. Поиграла ноздрями и вдруг поняла, пока я куст обходил, он успел выбежать из него на эту полянку и по ней уйти в кусты можжевельника.

Наша охота продолжается. Впереди где-то невидимый в можжевельниках бежит петух. Ему очень не хочется взлетать, потому что во время линьки у него много потеряно перьев и усилие для полета должно быть очень большое. А ноги у него прежние, очень быстрые ноги. Он бежит, конечно, но не во весь дух, а то и трава будет шевелиться и может быть услышат его. Он, думается мне, бежит, постоянно останавливаясь, оглядываясь, прислушиваясь. Как только услышит шуршание травы, так дальше. Мне случалось, вспоминаю, даже увидеть его, когда он оглядывается: на одно мгновение видишь его большого, при солнце весь отливает синим. И красные брови заметишь, но только задумал вытащить ружье, он взлетел и за куст, успел только глазом схватить, что на лире его осталось <3 нрзб.>.

И Кента за ним идет как раз так, чтобы не очень его испугать. Она ход его чует по воздуху: он останавливается, и она станет, он идет, и она за ним.

— Будет ли когда-нибудь конец? — замирая, думал я, стараясь как можно тише ступать за Кентой.

Каждое мгновенье он может взлететь, каждое мгновенье я должен быть готов вскинуть ружье. Каждое мгновенье нарастает волнение. И вот, кажется, мы не по чернышу-птице идем, а по какому-то огромному зверю, больше медведя, больше тигра, что-то вроде слона.

Вот конец можжевельникам. За ним зеленеется осока по мочевине. Из крайнего куста непременно он должен вылететь. Я держу ружье у плеча, но Кента, не задерживаясь, переходит в осоку. Он решился бежать мокрой осокой, рассчитывая уйти потом в большой лес. Я вижу даже на осоке его бродок: вся масса осоки седая от росы, а там, где он прошел, зеленые полоски, — росу он стряхнул.

Но что это? Или у меня от напряженного ожидания стало двоиться в глазах. Мне кажется, я вижу два зеленых бродка. Я решаю: «двоится!» Вот как теперь легко, если птица взлетит, дать промах.

— Скорей, Кента, вперед, вперед нажимай!

Мы бежим. Я <2 нрзб.>, чтобы спугнуть его к <2 нрзб.>.

Но нет, мы перебегаем мочевину и снова в лесу.

Стоп!

Кента стала у ольхового куста. Маневр нам удался. Мы его испугали. Он замер в ольховом кусту, считая его от страха последним убежищем. Я Кенту хорошо знаю, она окаменела, у нее огонь в глазах загорелся. Он здесь!

Обхожу куст слева. Становлюсь напротив. Мне Кенту видно. Он здесь! Мое волнение исчезло. Я готов. Пусть он только двинется. Я готов. Он не уйдет от меня. Я не тороплюсь даже говорить «вперед». Пусть немного продолжится. И вдруг Кента, оставаясь по-прежнему бронзовой, переводит глаза направо от себя, потом нос.

Неужели на наших глазах он рискнул выбежать из куста? Нет, так у петухов не бывает. И Кента опять возвращает нос к прежнему месту и глаза ее устремлены через <1 нрзб.> носа своего как через мушку, прямо говорят:

— Он здесь!

Она никогда не ошибается. Он здесь. И зачем, зачем я не сказал в эту минуту: «вперед!» Я промедлил, а Кента перевела нос опять направо, быстро спросилась меня красным от напряжения глазом и потихонечку, переступая с лапы на лапу, вправо пошла…

И как я не понял ее, ведь она мне говорила:

— Он здесь, но он сидит, а это другая движется, и я должна идти туда, то важнее, эта сидит и не уйдет, а та уходит…

Я не понял. Но все-таки вспоминаю, мне так ясно, хотя и без понимания, представились на седой осоке два зеленых бродка, не один, а два… еще я заметил в зеленой осоке, свернувшись клубочком, лежал поясок ременной с пряжкой. Это кто-нибудь из грибников потерял. В другое время я бы его поднял и радовался находке. Теперь же я только покосился на него, только мелькнуло, что это называется поясом…