Тогда для наших потомков останется от нашей эпохи какое-то наследство, надолго переживающее этап получения зерна от первой тракторной вспашки.

В Каляевке вчера гуляла с грудным своим ребенком слепая мать, совсем зеленая с лица, изможденная. Что, разве год тому назад она лучше была? Едва ли. Все объясняется, вероятно, тем, что и он был слепой, ничего не видел, с кем дело имел. А ребеночек вышел зрячий…

27-го Ноября.

Заметно начинают поддаваться все близлежащие (или сидящие) к Моск. центру обаянию спасительной пятилетки. Замошкин считает уже вполне возможным и естественным, что мужики пойдут на службу. Лидин хитро спросил меня: «А как, неужели возможно что-нибудь в этом плане?» Я ответил ему, что с долготерпением и, главное, с бесконечной потребительской эластичностью (до соломы, до коры) у нашего мужика все возможно. Почти радостно сказал он на это: «Да!» И рассказал, как англичане, рассчитывая одно производство на сколько-то тонн, сделали ошибку: не учли неприхотливость русского рабочего.

Редакция Литературного листка «Известий» состоит из порядочного, как говорят, идиота Васильевского, при нем некий Струвили и еще другой. Васил. вдребезги исчеркал мой рассказ, а когда я не пожелал в таком виде его печатать, то вдруг согласился на все. Тогда Струвили, обрадованный, сказал: «Никто не знает, каким трудом достается каждая порядочная вещь». В это время я понял Полонского, говорившего, что я стою в стороне: да, от этого «фронта» я стою в стороне. Теперь можно себе такого редактора представить, который никогда не видел рабочего и сотруднику, живущему среди рабочих, говорит: «Вы в стороне стоите». И в этом есть смысл…

Оказывается, то, что теперь происходит, это осуществление программы Троцкого. Как же теперь он себя чувствует в Турции? И как же это вышло гениально: Ваш план спасения государства пожалуйте, покорнейше вас благодарим, а сами вы аттанде-с! посидите в Турции.

На улице у нас в городе было: налетело сразу четыре ястреба на стаю турманов, четыре взяли и унесли, две «галочки» (черные) спаслись под сенями, остальные четыре «монаха» умчались неизвестно куда и не вернулись. Так от всей стаи турманов остались только две галочки.

Было это у нас, только к чему я это вспомнил и стал рассказывать? Вот тоже синичка прозвенела на липе в саду, и опять прозвенела она о том же самом, из-за чего вспомнилось нападение ястребов на голубей. А, вот! Бывает, очень далеко от голубей и синиц совсем в другой обстановке необычайно остро, трогательно покажутся образы давно прошедшего детства, это синичка или турманы.

В каком-то большом ресторане в Питере, помню, Шаляпин после своего концерта за шампанским вспоминал, как он гонял в Казани голубей: «Лучше ничего не было в жизни, — говорил он, — так вот взял, бросил бы все и полез на крышу с шестом». Невозможно для Шаляпина. И вообще это вспоминают, но никто не возвращается. А вот я — случилось же так! — вернулся к этому, ястребы действительно против самого моего окна разбили турманов, и синичка звенит для меня действительно на липе, как бы соединенная, и та поэтическая, для всех утраченная, и вновь увиденная мной в обстановке для всех, синица. И так же точно все другое, собаки мои — это воплощение моих в действительности утраченных в детстве, милых дорогих собак. И люди самые близкие <2 нрзб.> произошли этим путем восстановления утраченного родства. И теперь в тяжкое от быстрых перемен время, когда все любимые нажитые вещи изменились, все установленные понятия общежития распылились, теория относительности коснулась даже такого обязательного для всех нас с детства, что земля вертится вокруг солнца, одно только не изменяет мне, один источник остался не отравленным и бежит: это способность моя восстанавливать утраченное родство с миром любимых растений, животных и людей. Это не надо только смешивать с воспоминаниями всех стареющих людей: все воспоминания ограничены, вспомнил и кончено, и <1 нрзб.>. Я же свое вспоминаю, узнавая его в текущем мире, и моим таким воспоминаниям-воплощениям нет конца…

30 Ноября.

Сейчас у меня в доме доделывает и поправляет работу красного командира монах. Он очень правдивый, верующий и вообще цельный человек. Его очень удивляет злоба на улице против монахов, особенно у ребят в возрасте около 20-ти лет: ругают и часто бросают камни. «Думаю, что это сила дьявола, — сказал отец, — иначе как понять: все-таки монахи не желают им зла, даже самый последний монах, слабый, <1 нрзб.> все-таки не хуже их…»

После окончания ставен я осмотрел их и сказал: «Хорошо, очень хорошо!» Монах перекрестился и прошептал молитву.

— По какому поводу вы, отец, мой, молитесь? — спросил я.

— Это я, — ответил он мне, — Бога благодарю, что удостоил меня вам угодить.

Напечатан рассказ «Сеславино». Если буду его печатать в сборнике, то надо приписать следующее. В этом рассказе принято в основу обывательское понимание «пустыни» как тесного общения человека с природой. Представляется, что подвижник, как художник, созерцает красоту видимого мира, как друг животных приручает их и потому находится с космосом в постоянном живом общении. На самом деле подвижнику запрещается входить в тесную связь с живой природой, подвиг его состоит в отречении от всего живого, иногда он должен стоять неподвижно на камне столбом. И не трудность пустыни и монахов подвижников, а, напротив, ее легкость сравнительно с городом… Но если принять наше обыкновенное понимание пустыни чем-то вроде трудной дачи, то рассказ верно передает действительность: трудность современной городской жизни сделало всякую «дачу» легкой.

Конец Каляевки.

Так сложилось, что необходимо, чтобы из всех цветов солнечного спектра один только красный освещал. Белый луч — губительный цвет. Малейшие звездочки снежинки с белым светом <4 нрзб.> вымазывает черным асфальтовым лаком.

Долгая работа при красном свете в фотографической комнате настраивает как-то особенно, и оценка окружающих вещей в красном свете бывает иная. Среди проявленных мною лиц Каляевки неожиданно для меня в группе женщин, снятых моментально, показалась мне замеченная мною девушка <3 нрзб.> посещения мною Каляевки. В красном свете она показалась мне прекрасным лицом <1 нрзб.> французской революции. Я выделил это лицо, увеличил, положил проявлять отпечаток в закрепитель и через установленное время фотографию вынес на свет. Несколько секунд я наслаждался привлекательными для меня чертами незнакомой женщины, потом явилась тревога за <4 нрзб.> негатив, потому что показались возле губ неправильные линии. Бывает, не сразу поймешь и сообразишь, в чем дело, вдруг на прекрасном лице переломился нос, чудовищно вытянулись губы и брови, и идеал, все заключенное в красивых линиях, стал неожиданно, как в кривом зеркале. Через две-три секунды я понял физику этого явления: закрепитель прекратил свою силу, перестал действовать и белый свет испортил мой отпечаток.

И так удивительно все сошлось. На другой день почти то же самое случилось не в комнате, а в Каляевке. Я подошел к дому трудового воспитания и видел, как сторож отбирал пропуска у ворот, и каляевцы выходили по одному, по двое, группами. Большая часть их устремилась по дороге к городу, другие шли на прогулку в лес. И вот выходит та самая проститутка, которой занимался я у себя. Она вышла одна, дико озираясь вокруг себя, и остановилась у дерева, как будто не решаясь, куда идти: в лес или город. Мимо нее проходили две девушки и <1 нрзб.>. «Пойдем в город», — сказала одна. «Зачем я там?» — спросила она. Потом двое предложили идти в лес. Она ответила: «Не видела я кустов и травы». — «Так зачем же ты брала пропуск?» — «Не знаю, некуда мне идти…»