Последних, наверное, и вовсе не было. Лишь ощущение, что трудно дышать, лежать, жить. Мучило нервное подрагивание стоп и пальцев рук, ломило суставы, сводила с ума резь в груди, изредка перемещающаяся в кишечник.

На лбу лежала чья-то ладонь – теплая и твердая.

Наверное, казалось.

Она удерживала на месте, когда хотелось поднять голову и разлепить склеившиеся веки, напоминающие тяжелые, покрытые бетонной пылью портьеры.

Каждый вдох сопровождался жжением: чудилось, что легкие вдыхают пламя, а после выдыхают его же наружу. Ленивой сонной мухой вился страх, что вокруг что-нибудь загорится, ведь она изрыгает из себя огонь, настоящую лаву, но треска не слышалось. Наверное, она в потоке лавы, на дне жерла вулкана. Поэтому ничего не загорается… нечему гореть, все сгорело…

Мрак уносил сознание, но не скрадывал боль, оставляя ее где-то рядом; мыслей нет, а страдание есть – физическое воплощение ада.

Иногда хотелось пить, и тогда гортань формировала комковатые звуки. Каждый раз вместе со стонами на язык стекали холодные капельки, приносящие временное облегчение, и Лайзе мерещилось, что теперь она лежит не в жерле вулкана, а в пещере, где с потолка, с длинных кривых сталактитов, стекает конденсат.

Минуты превратились в резиновое желе, мир – в набор плавающих вокруг слоев.

Где она? Зачем она? Почему так плохо?

Грела лежащая на лбу ладонь – тяжелая, как могильная плита.

Напоить. Проверить пульс, приподнять веки, убедиться, что красная сетка из лопнувших сосудов исчезает, сесть обратно в кресло, чтобы через час вновь повторить все процедуры. Жизнь превратилась в колесо, где белка однообразно перебирает цепкими лапками бесконечные, замкнутые в круг жердочки.

Аллертон не жаловался.

Медленно и нудно двигалась часовая стрелка висящих на стене часов.

– Сколько я проспала?

С момента пробуждения и до прихода в комнату хозяина дома Лайза успела не только вспомнить все, что произошло накануне, но и осознать несколько вещей: она все еще обездвижена (любая попытка пошевелить чем-либо вызывала крайне неприятное ощущение), она все еще находится в гостях у монстра, и она в чужой майке. Его майке. Что означает – ее переодевали.

Этот гад снимал с меня блузку… А бюстгальтер? Посмел ли он тронуть бюстгальтер?

Тело плохо передавало ощущения, понять, на месте ли эта деталь нижнего белья, не представлялось возможным. Мысль противно скребла чувство собственного достоинства кошачьей лапой.

– Почти сутки.

Войдя в комнату, похититель внес с собой запах еды, поставив на стол небольшой поднос с тарелкой супа, хлебом и ложкой. Тошнотворный и одновременно восхитительный запах. Желудок принялся бунтовать, в то время как рот наполнился слюной.

Лайза поморщилась от дискомфорта в животе.

Значит, все случилось не накануне, а сутки назад. И она все еще жива. Жива после той страшной процедуры в комнате маньяка, где успела проститься с жизнью. Воспоминания пугали даже теперь, пришлось срочно заткнуть их в дальний угол, тот, что потемнее, иначе ужасающе быстро возрождалась паника.

– Зачем… ты меня привязывал?

– Чтобы ввести антидот.

– Это твоя кровь?

– Да.

Она боялась задавать вопросы. Боялась смотреть на него и думать о том, что произойдет дальше. А что если извращенная пытка продолжается? Или ее оставили жить не потому, что осознали непричастность к криминальным действиям, а для каких-то иных целей? Неизвестных, страшных целей.

Сидящий в кресле мужчина не выказывал признаков раздражения ни от того, что она случайно перешла на ты, ни от наличия вопросов. Как не выказывал и радости. Он держал переплетенные пальцы у подбородка и смотрел на нее, как смотрят на подозреваемого в камере для допросов. Ровно, тяжело, молча.

Хотелось одного: уйти.

Каким-нибудь образом покинуть эту квартиру или дом и навсегда забыть лицо с зеленовато-коричневыми глазами. Вычистить его из мозга, вытравить, выскрести, закопать и насадить сверху цветочков, чтобы он не преследовал ни во сне, ни наяву. Чтобы весь тот чертов вечер с гонкой и последующим операционным столом канул в небытие.

– А моя машина?

– Она у меня в гараже.

«Я могу ее забрать?» – хотела спросить Лайза, но не спросила. Вопрос означал бы, что она желает уйти, а никто пока не сказал, что отпускает ее. Преследователь вообще не был щедр на слова, его лицо и взгляд не выдавали эмоций.

Незнание того, что происходит, щекотало позвоночник ледяными пальцами. Зачем она здесь? Почему жива? Надолго ли? Лайза чувствовала, что сдает, проигрывает борьбу с собственными нервами. Если не начать этот разговор сейчас, то уже никогда…

– Я невиновна, – прошептала она тихо; выдавая волнение, начал предательски дрожать подбородок. Только не слезы, только не выдавать слабости. – Невиновна, слышишь?

– Я знаю.

Все тот же немигающий взгляд под темными бровями и исходящая паром тарелка супа на столе. Впуская глоток свежего воздуха, пошатнулась у окна бордовая штора.

– Поэтому ты жива.

Лайза с облегчением выдохнула сдерживаемый в легких несколько бесконечно долгих секунд воздух.

Слава Создателю… Слава Создателю… Слава Создателю…

Первый ответ положительный, нужно идти дальше.

– Я… – слова давались тяжело, несмотря на положительное течение разговора: вдруг через час этот мужик вновь примет охладитель для души, и оттепель закончится? – Я хочу уйти.

Похититель откинулся в кресле и сложил ладони на поясе.

«Предплечья, как бревна, – подумалось ей некстати, – такие же мощные и жилистые…»

Взгляд нехотя переполз на широкую грудь, рельеф которой черная майка скорее подчеркивала, нежели скрывала. Огромный разворот плеч, просто огромный… Он мог переломить ей хребет одной левой.

Снова сделалось страшно; почему-то захотелось плакать – океанским прибоем нахлынула жалость к себе.

– Ты уйдешь, как только сможешь двигаться.

Лайза не поверила собственному счастью. Резко вдохнула, открыла рот и закрыла его, не в силах произнести ни слова. Лишь бы не спугнуть удачу… Когда, когда же она сможет двигаться?

– Хочешь восстановить двигательную функцию – ешь.

Мужчина поднялся с кресла и взял в руки поднос; ее глаза сделались блюдцами.

Кормить. С ложки. С рук.

Что ж… Для того чтобы снова начать ходить, она перетерпит и это.

Картина с абстрактными линиями.

Синие мазки в виде незавершенного треугольника, оранжевая точка у верхней грани, желтые разводы в левом углу и снизу.

Лайза успела запомнить ее до мельчайших деталей. Потому что эта картина – единственное, что она могла видеть, не имея возможности повернуть голову. Скошенные вбок глаза позволяли ухватить стоящий у стены шкаф, открытую балконную дверь, судя по шевелящимся шторам, и, собственно, вход в спальню, откуда приходил похититель.

Похититель. Почему-то она привыкла называть его этим словом, несмотря на то, что ее не похищали. Наоборот, кормили и поили с рук, выхаживали для того, чтобы она могла уйти.

Где-то тикали часы.

Лайза зверела, не имея возможности на них взглянуть.

Портьеры скрадывали небо за окном – единственный индикатор времени суток. Мужчина ушел какое-то время назад, сказал, что она проспала сутки, значит, сейчас глубокая ночь. Над картиной горело несколько вделанных в потолок лампочек – единственный источник света. Не слишком яркий, под таким вполне можно спать, если бы спать хотелось, но сон ускользал.

Она лежит в чужом доме, почти не может двигаться. Ее наверняка потеряли на работе, телефон не отвечает. Нужно позвонить. Нужно каким-то образом позвонить шефу. Утром.

Спустя несколько секунд, отзываясь на физический позыв, мысли испуганно переключились на совершенно другую тему: Лайза почувствовала, что хочет в туалет.

Он насмехался.

Нет, насмехался не он, а едва заметный дьявольский огонек внутри его глаз, говорящий: «У тебя нет выбора».