— Скажите лучше, жадность. Вы продали меня герцогу д’Эпернону, как продали мадемуазель де Шеврез коадъютору. Какое вам дело, позвольте спросить, до моих отношений с бароном де Канолем?
— Мне? Ровно никакого! И я не подумал бы беспокоить вас, если бы вы продолжали хоть какие-нибудь отношения со мной.
— Знаете ли, что вы погибнете, если я скажу герцогу хоть одно слово, если поговорю с ним откровенно?
— Знаю.
— Вы сейчас сами слышали от него самого, какую участь он готовит тому, кто выманил у него этот бланк?
— Не говорите мне об этом, я весь дрожал. И мне пришлось призвать на помощь все мои душевные силы, чтобы не показать, до какой степени я испугался.
— И вы ничего не опасаетесь? Признайтесь, что теперь вы должны трепетать от страха.
— Нет, я ничего не опасаюсь. Ваше признание, без сомнения, доказало бы герцогу, что господин де Каноль не брат вам. Следовательно, содержание вашей записки, адресованной постороннему человеку, совсем не так невинно, как вы хотели бы, неблагодарная — не смею сказать, слепая — сестра, потому что хорошо знаю вас. Подумайте только, какие выгоды проистекают из вашей минутной распри с герцогом, которая приготовлена моими трудами. Во-первых, вы находились в страшном затруднении и дрожали при мысли, что явится господин де Каноль, который, не будучи предупрежден, страшно испортил бы вам семейный роман. Напротив, я явился и спас положение. Теперь существование вашего брата уже не тайна. Герцог д’Эпернон усыновил его, и, надобно признаться, самым нежным образом. Теперь брату вашему не нужно прятаться: он член семьи; теперь вы можете переписываться и видеться с ним вне дома и даже дома. Только смотрите, предупредите вашего черноглазого и черноволосого брата, чтобы он был осторожен и чтобы герцог д’Эпернон никогда не видал его лица. Ведь все плащи похожи друг на друга, и, когда герцог увидит, что от вас выходит человек в плаще, кто скажет ему, чей это плащ — брата или постороннего человека? Теперь вы свободны, как воздух. Только желая услужить вам, я вторично принял крещение, назвавшись Канолем, хотя это было весьма затруднительно. Вы должны быть довольны, ибо я принес себя в жертву ради вас!
Изумленная Нанон не знала, как возражать на этот поток слов, выражавших самое наглое бесстыдство.
Зато Ковиньяк, пользуясь своей победой, продолжал не останавливаясь:
— Даже теперь, дорогая сестра, когда мы воссоединились после долгой разлуки, когда после многих превратностей судьбы вы нашли настоящего брата, признайтесь, что с этой минуты вы будете спать спокойно, под щитом, которым любовь прикроет вас, вы будете спать так спокойно, как будто вся Гиень обожает вас; а ведь вы знаете, что, напротив, здесь вас не терпят. Но здешняя провинция поневоле покорится нам и будет делать то, что мы захотим. В самом деле, я буду жить у вашего порога; герцог произведет меня в полковники; вместо шести человек у меня будет две тысячи. С этими двумя тысячами я заставлю людей вспомнить о двенадцати подвигах Геркулеса. Меня делают герцогом и пэром, госпожа д’Эпернон умирает, герцог женится на вас…
— Но прежде всего этого два условия, — сказала Нанон строгим голосом.
— Какие, дорогая сестра? Говорите, я слушаю вас.
— Во-первых, вы возвратите герцогу бланк, потому что эта бумага может погубить вас. Вы слышали: он сам, своими устами произнес приговор. Во-вторых, вы сейчас же уйдете отсюда, потому что можете погубить меня. Для вас это ничего не значит, но и вы погибнете вместе со мною. Может быть, хоть это побудит вас подумать о том, к чему может привести моя гибель.
— Даю ответ на каждый пункт, дорогая госпожа. Бланк принадлежит мне как неотъемлемая собственность, и вы не можете запретить мне идти на виселицу, если мне так заблагорассудится.
— Как хотите!
— Покорно благодарю. Но будьте спокойны: этого не случится. Я сейчас говорил вам, какое отвращение чувствую к такого рода смерти. Стало быть, бланк останется у меня, но, может быть, вам угодно купить его; в таком случае мы можем переговорить и поторговаться.
— Он мне не нужен! Важная вещь бланк! Я сама выдаю их!
— Счастливая Нанон!
— Так вы оставляете его?
— Непременно.
— Не боясь ничего и рискуя последствиями?
— Не бойтесь, я знаю, как сбыть его с рук. Что же касается приказания уйти отсюда, я не решусь на такую ошибку, потому что я здесь по приказу герцога. Скажу еще, что, желая избавиться от меня поскорее, вы забываете самое важное.
— Что именно?
— То важное поручение, о котором говорил мне герцог и которое должно осчастливить меня.
Нанон побледнела.
— Несчастный, — сказала она, — ведь вы знаете, что не вы должны исполнить это поручение. Вы знаете, что использовать ваше положение во зло — значит совершить преступление, такое преступление, которое рано или поздно навлечет на вас казнь.
— Да, но я хочу им воспользоваться.
— Притом же в депеше написано, что она поручается господину де Канолю.
— А меня разве зовут не бароном де Канолем?
— Да, однако при дворе знают не только его имя, но и его лицо. Господин де Каноль часто бывал при дворе.
— Ну, согласен, вот это замечание дельное. С тех пор как мы толкуем, в первый раз вы правы, и видите, я тотчас соглашаюсь с вами.
— Притом же вы найдете там ваших политических врагов, — прибавила Нанон. — Да, может быть, и ваше лицо там столько же известно, сколько и лицо господина де Каноля, только с совсем иным отношением к нему.
— О, это бы ничего не значило, если бы поручение, как уверял герцог, действительно имело целью великую услугу Франции. Поручение избавило бы посланного от бед. Такая важная служба влечет за собой помилование, и прощение за прошлые грехи есть всегда главное при каждом изменении политики. Итак, поверьте мне, дорогая сестра, не вы можете диктовать мне условия, а я вам.
— И чего же вы хотите?
— Во-первых, как я вам уже говорил, главная статья всякого трактата — амнистия.
— А еще?
— Уплата по счетам.
— Так я вам еще должна?
— Вы должны мне сто пистолей, которые я просил у вас и в которых вы изволили отказать мне так бесчеловечно.
— Вот вам двести.
— Бесподобно! Теперь я узнаю вас, Нанон.
— Но с условием.
— Каким?
— Вы исправите зло, которое совершили.
— Совершенно справедливо. Что же я должен сделать?
— Сейчас же садитесь на коня, отправляйтесь по парижской дороге и скачите без отдыха, пока не догоните господина де Каноля.
— И тоща я расстанусь с баронским титулом?
— Вы возвратите его хозяину.
— А что сказать ему?
— Отдайте ему вот этот приказ и убедитесь, что он поехал в Париж.
— И это все?
— Конечно.
— Он должен знать, кто я?
— Напротив, очень нужно, чтобы он этого не знал.
— Ах, Нанон, неужели вы стыдитесь вашего брата?
Нанон не ответила. Она задумалась.
— Но, — сказала она через несколько минут, — каким образом я могу убедиться, что вы исполните мое поручение в точности? Если бы вы считали что-нибудь святым, так я попросила бы клятвы.
— Сделайте лучше.
— Что же?
— Обещайте мне сто пистолей после того, как я исполню ваше поручение.
Нанон пожала плечами.
— Согласна, — сказала она.
— Посмотрите, — отвечал Ковиньяк. — Я не требую с вас никакой клятвы, довольствуясь одним вашим словом. Итак, вы отдадите сто пистолей тому, кто доставит вам расписку Каноля, разумеется, от моего имени?
— Хорошо, но вы говорите о третьем лице: а вы, случайно, не думаете сами вернуться?
— Как знать? Важные дела призывают меня в окрестности Парижа.
Нанон не могла скрыть проявления радости, которое вырвалось у нее невольно.
— А вот это не совсем любезно, — сказал Ковиньяк, засмеявшись. — Но мне все равно, дорогая сестра. Итак, вы не держите на меня никакого зла?
— Никакого. Но скорее на коня!
— Немедленно. Только позвольте стакан вина на дорогу.
Ковиньяк вылил в свой стакан остатки шамбертена, выпил, чрезвычайно почтительно поклонился сестре, вышел, вскочил на лошадь и через минуту исчез в облаке пыли.