— Ах, маркиз, маркиз! Сердце мое разрывается! — вскричал Роже, вытирая глаза носовым платком. — Что ж было дальше? Продолжайте же… И я смел подозревать такую женщину! Ах, вы правы, маркиз, я очень виноват перед нею! Но дальше, что было дальше?
— Что было дальше? — переспросил маркиз, обманутый тем, как натурально держал себя шевалье. — Ну что я вам могу сказать? День за днем она проводила в слезах, предаваясь своему горю, а вас все не было, и мы не могли понять, что с вами произошло.
— Стало быть, вы не знали, что я в тюрьме? Клянусь честью, я так и думал.
— О Господи, конечно, не знали! Господин д’Аржансон боялся, что ваша супруга будет осаждать его просьбами, что я буду на него наседать, а ему ведь известно, что я пользуюсь кое-каким влиянием, и потому он сообщил нам о том, что вы в заточении, лишь две недели назад. И тоща, сами понимаете, Сильвандир со своей стороны начала хлопоты, господин Буто и я со своей стороны повели атаку, и мы так просили, так умоляли госпожу де Ментенон, так донимали просьбами короля, что в конце концов нам удалось добиться вашего освобождения. Ах, мой дорогой д’Ангилем, — прибавил маркиз прочувствованным голосом, — право же, нам пришлось немало помучиться!
— А я тем временем обвинял всех вас в равнодушии. Ах, несчастный! Ах, неблагодарный! Вы-то меня простили, но как вы полагаете, маркиз, простит ли она меня когда-ни-будь?
— Сердце женщины — кладезь снисходительности, — напыщенно ответил маркиз де Руаянкур. — Так что надейтесь, надейтесь, любезный шевалье.
— А теперь, когда вы меня немного успокоили на сей счет, скажите, что вам известно о моих родителях, любезный маркиз. Вы сами видите, что супружеская любовь заставила меня забыть о сыновней любви. Уповаю, что барон и баронесса д’Ангилем в добром здравии?
— Да, благодарение Богу! И госпожа д’Ангилем позаботилась сообщить вашим родителям, что вы должны вот-вот возвратиться после долгого путешествия: ведь они, как и все мы, ничего не знали о вашем заточении.
— Славная Сильвандир!.. Ну а как поживают остальные наши знакомые — д’Эрбиньи, Кло-Рено, Кретте?
Последнее имя Роже не столько произнес, сколько чуть слышно обронил.
Маркиз попался на удочку: он поверил этому небрежному тону.
— Как вы знаете, — ответил он, — я редко вижусь с вашими друзьями, ведь они при дворе слывут вольнодумцами, завсегдатаями Пале-Рояля. Однако они, кажется, здоровы и благополучны, в частности господин де Кретте, с которым у меня, к сожалению, произошла небольшая стычка, но, слава Богу, все обошлось.
— Да, правда! У вас там что-то вышло из-за госпожи де Ментенон? Разумеется, Кретте не прав, напрасно он не жалует эту достойную, эту святую особу, но, как вы сами изволили заметить, он ведь вольнодумец, должно быть, он из компании де Брольи, Лафара и Канильяка.
— Эти несчастные люди губят свою душу! — воскликнул маркиз де Руаянкур с притворным сочувствием, молитвенно складывая руки.
— Если у них вообще есть душа, — подхватил шевалье.
Маркиз де Руаянкур с сомнением только передернул плечами, и разговор на время оборвался.
Роже был весьма доволен собою: он действовал в полном согласии с теми правилами поведения, какие обдумывал целых пятнадцать месяцев, проведенных за решеткой. Он увидел, что маркиз попался на его удочку, и теперь надеялся, что сумеет обмануть и свою жену, как только что обманул Руаянкура.
За этими и подобными разговорами прошел весь путь. Они ехали днем и ночью, лишь ненадолго остановились в Осере и буквально на одну минуту задержались в Фонтенбло.
Наконец они прибыли в Париж.
Шевалье издали увидел Фор-л’Евек и проехал под самыми стенами Бастилии.
Десять минут спустя экипаж остановился у ворот особняка д’Ангилема.
Роже тут явно ждали: все в доме были предупреждены, все было готово к его приезду. Войдя во двор, он увидел, что в дверях стоят слуги, а у открытого окна сидит его жена.
Шевалье выскочил из кареты и бегом кинулся в гостиную; Сильвандир в сопровождении метра Буто вышла навстречу мужу и уже стояла в дверях.
И в эту минуту, отведя взгляд от слащаво улыбающейся жены, Роже увидел позади нее висевшие на стене портреты своих родителей: отец и мать улыбались ему из рам. И хотя за время пятнадцатимесячного заключения сердце шевалье окаменело, слезы брызнули у него из глаз при виде этих самых преданных друзей, на которых только и может всегда рассчитывать человек.
Охватившее Роже волнение было таким сильным, что он лишился чувств.
Сильвандир могла подумать, будто силы оставили шевалье из-за любви к ней и от радости, что он вновь с нею свиделся; так она, без сомнения, и подумала.
ХХV
КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ УСТРОИЛ В СВОЕМ ОСОБНЯКЕ ПОЖАР ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ УДОСТОВЕРИТЬСЯ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ОН СТАЛ ТЕМ, КЕМ ОПАСАЛСЯ СТАТЬ
Дня через три после описанной нами сцены особняк д’Ангилема являл собою воистину патриархальное зрелище, и причиной тому была необыкновенная сердечность метра Буто, подчеркнутая нежность Сильвандир к мужу, дружеская предупредительность маркиза де Руаянкура к шевалье и ловкое притворство самого Роже.
Все они делали вид, будто любят друг друга так, как учит нас любить Евангелие.
А поскольку в нашем мире все показное, то каждый охотно позволял себя обманывать, даже те, кому непременно надо было проникнуть как можно глубже в подлинные чувства своих ближних. Даже сам Роже, ощущая, что, достаточно ему протянуть руку, достаточно ему бросить взгляд, и его тут же окутывают волны нежной привязанности, порою забывал о своих ужасных подозрениях.
По несчастью, Кретте не было в Париже, он уехал на целую неделю; шевалье тайно побывал у него дома и попросил Баска сразу же предупредить его, как только маркиз вернется.
Все это время Сильвандир выказывала самую глубокую нежность к мужу: она расспрашивала, как он проводил время в темнице и думал ли хотя бы изредка о ней.
Роже отвечал, что его пребывание в темнице было весьма приятным, ибо тюремщики вели себя столь же учтиво, как хорошо вышколенные слуги, что всякий день он обедал за столом у коменданта, а под вечер ежедневно выезжал вместе с ним на прогулку, по вечерам же они играли в ломбер или в шахматы, после чего его с почетом препровождали в камеру, прекрасную комнату, где был только один небольшой недостаток: дверь там была постоянно заперта на два засова, а единственное окно забрано железными решетками. Шевалье опасался, что если он расскажет Сильвандир о том, как он жил на самом деле, то она, пожалуй, поймет: человек, столько выстрадавший, должен испытывать властную потребность отомстить.
Отвечая на вопрос, вспоминал ли он о ней, Роже нежно уверял жену, будто он только и делал, что думал о ней, думал с утра до ночи, а затем — с ночи до утра. И читатель знает, что Роже говорил сущую правду.
Затем Сильвандир в свою очередь клятвенно уверяла мужа, что тюрьма, если можно так выразиться, пошла ему на пользу и он стал теперь еще красивее, чем прежде.
Однажды утром к шевалье явился Баск и сообщил, что полчаса назад в столицу возвратился маркиз де Кретте.
Роже вышел из дому, нанял на углу соседней улицы экипаж и велел отвезти себя в особняк маркиза. Тот ожидал его; друзья крепко обнялись.
Кретте уже слышал о многом из того, что за время их разлуки случилось с Роже, слышал он о двух побегах и о ранах, полученных шевалье во время неудачных попыток к бегству, но самого главного он не знал: он не знал о том, что шевалье так долго пробыл в одиночном заключении в камере, куда не проникал солнечный свет, где нельзя было даже заметить смену дня и ночи, из-за чего время тянулось мучительно медленно, не знал он, наконец, и о том, что д’Ангилем твердо решил отомстить жене, если подтвердится, что она, как он предполагал, имела хотя бы малейшее касательство к его заточению.
Кретте еще раз повторил своему другу то, о чем он ему уже писал: он рассказал, что Сильвандир внезапно исчезла из дому, рассказал о своей ссоре с маркизом де Руаянкуром и о том, что он, Кретте, твердо уверен, хотя у него и нет к тому убедительных доказательств, что именно Сильвандир передала в руки властей злосчастные ноэли, послужившие если не причиной, то, во всяком случае, поводом для взятия д’Ангилема под стражу.
