Карета уже проехала большую часть Парижа, а шевалье так и не мог понять, куда же его везут; ночь была темная — именно такие ночи обычно выбирают для перевозки арестованных. Однако вскоре Роже почувствовал, что воздух вокруг стал свежее и чище, и понял: они покинули пределы столицы; он прильнул к оконцу, увидел деревья, поля и весь обратился в зрение, но тут полицейский офицер сказал ему:

— Сударь, предупреждаю вас: дверцы экипажа заперты на ключ, два мушкетера скачут по обеим сторонам кареты, в каждом кармане у меня по пистолету, и мне приказано стрелять при первой же вашей попытке к бегству. Видите ли, — продолжал офицер, — я говорю вам все это потому, что я старый солдат и мне не хотелось бы убить дворянина, не объяснив ему прежде, почему придется это сделать. Теперь вы предупреждены, а там — как вам будет угодно.

Роже со вздохом откинулся в глубь кареты. Надо заметить, он мало-помалу проникался все большим уважением к вооруженным людям, хотя прежде считал, что с ними надо, не рассуждая, вступать в бой и, разумеется, побеждать их.

— Скажите, по крайней мере, куда меня везут? — спросил шевалье.

— Мне запрещено сообщать вам об этом, — ответил офицер. — Меня предупредили, что с вами надо быть начеку, что вы не упустите случая и воспользуетесь первой же оплошностью охраны.

Роже в ответ только горестно вздохнул.

— Полноте, полноте! — воскликнул полицейский офицер. — Будьте рассудительны, стоит ли приходить в отчаяние по такому поводу! Мне приходилось отвозить в тюрьму женщин, и даже они не теряли самообладания.

— Стало быть, вы везете меня в другую тюрьму? — осведомился шевалье.

— Ну, коли я вам отвечу: “Нет”, — вы ведь мне не поверите? А посему скажу откровенно: “Да”.

— А куда именно? В Пиньероль или на остров Сент-Маргерит? — едва слышно спросил Роже. — Ах, Фуке! Ах, Лозен!

— Тсс! — произнес офицер. — Тсс! Не отягощайте своей вины, упоминая при мне имена этих знатных господ. Давайте-ка лучше поедем с вами тихо, спокойно, не вдаваясь в политику. Видите ли, я ведь человек добрый, ваше счастье, что вы не попали в руки некоторых моих собратьев, людей угрюмых и нелюбезных: они за всю дорогу не перемолвились бы с вами ни единым словечком, я же, напротив, люблю людей воспитанных и благородных, я не прочь поболтать с ними и нахожу, что пусть уж лучше злосчастные узники посмеются немного, вместо того чтобы плакать; правда, если они окажутся неблагодарными, если не оценят по достоинству мое обращение с ними, тоща и я покажу им зубы да когти, но, должен признаться, мне еще ни разу не приходилось прибегать к этому; коли вы будете столь же разумны, как другие, я обещаю, что дорога не покажется вам слишком длинной.

— Ах, я понял! — с дрожью воскликнул шевалье. — Вы везете меня на другой конец Франции. Ах, Маттиоли!.. Ах, страдалец в железной маске!..

— Опять вы за свое! — с досадой сказал офицер. — Право же, милостивый государь, вы, видно, решили отравить нам весь путь, я-то хотел, чтоб мы в дороге не скучали. Послушайте, ну постарайтесь быть приветливее, веселее. Правда, сейчас темно, и я вас не вижу, но угадываю, что вы на меня дуетесь. Да перестаньте сердиться, и тоща я, куда ни шло, немного побеседую с вами, хоть мне это строго-настрого запрещено.

— А о чем нам говорить? — спросил шевалье.

— Да о чем угодно, о том, о сем, о дожде и о солнце. Все лучше, чем ехать и молчать как рыбы.

— Но меня занимает лишь одно: я хотел бы, чтоб вы ответили только на один вопрос.

— На какой именно? Спрашивайте, не стесняйтесь.

— Куда мы едем?

— Именно об этом-то мне и запрещено вам сообщать.

— Вот видите!

— Ничего не поделаешь! Но зато мне не запрещено говорить, куда мы не едем.

— Ах так! Тоща отвечайте…

— Прежде кое о чем условимся. Обещайте, что вы не сделаете попытки бежать и перестанете хмуриться. Поверьте, когда рядом со мной хмурятся, для меня это — нож острый!

— Ну, тоща и вы со своей стороны, — сказал шевалье, — должны дать мне слово старого солдата, что вручите по назначению письмо, которое я вам передам.

— Кто? Я?

— Конечно, вы.

— Да посулите вы мне сто тысяч экю, милостивый государь, я и тоща вам этого не пообещаю. Сами только подумайте: ведь то, о чем вы просите, совершенно немыслимо. Эхе-хе! Уж коли король повелел не спускать с вас глаз, то сделал он это как раз для того, чтобы вы не могли никому дать о себе весточку. Будьте же рассудительны!

Роже подумал, что он ничего не выиграет, приведя своего конвоира в дурное расположение духа, и даже, напротив, может при этом только проиграть. Любая попытка бегства представлялась ему невозможной. К тому же, как мы говорили, он на время излечился от этой навязчивой мысли. А потому после недолгого молчания он сказал офицеру:

— Хорошо, сударь, даю вам слово дворянина, что не буду пытаться бежать и постараюсь хоть немного развеселиться, если только смогу.

— В добрый час! Кажется, мы становимся разумными, и, надеюсь, что мы совершим с вами вдвоем приятное путешествие. А теперь спрашивайте, и вам ответят.

— Направляемся ли мы на остров Сент-Маргерит?

— Нет.

— Направляемся ли мы в Пиньероль?

— Нет.

— Тоща, может быть, в замок Сен-Жан?

— Нет.

— Мы едем в Пьеран-Сиз?

— Горячо!

— В крепость Дижона?

— Горячо, горячо!

— Значит, мы направляемся в замок в Шалоне?

Полицейский офицер промолчал.

— Мы направляемся в замок в Шалоне?

Офицер молчал как каменный.

— Да ответьте же мне! — нетерпеливо воскликнул Роже.

— Это нарушает наше условие, милостивый государь, — ответил полицейский офицер. — Я обещал, что буду говорить вам, куда мы не едем, но твердо решил не говорить, куда мы едем. Представьте себе: вдруг из-за моей доброты к вам меня возьмут под подозрение и заставят под присягой подтвердить, что я вам не сказал о том, что вас переводят в замок в Шалоне; тоща я подниму руку и с чистой совестью присягну, что ничего вам об этом не говорил.

— Ну хорошо… Стало быть, меня везут в Шалон, — пробормотал Роже, тяжело вздыхая.

Он умолк, забился в угол кареты и погрузился в раздумье.

— Так-так! — воскликнул офицер. — Вот мы и снова впали в уныние. Да, вижу, что нам предстоит веселенькая поездка, а ведь нам ехать-то целых два дня! Нет, я вас прямо предупреждаю: я этого не потерплю.

— Как?! — воскликнул Роже. — И вы еще требуете, чтобы я был весел?

— Милостивый государь, вы дали мне слово, и уповаю, что вы, как человек чести, сжалитесь над ни в чем не повинным офицером и сдержите свое обещание. К тому же сами подумайте: ведь я вовсе не был рожден для роли конвоира, я был рожден для того, чтобы распевать сатирические песенки у Тюрлюпена. Ха-ха-ха! Кстати, об этих водевилях… Очень рад, что вспомнил о них, быть может, вас это развеселит. Да, вы, надо сказать, сочиняете весьма забавные куплеты, милостивый государь!

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Роже.

— Полно, полно! Не станете же вы отрицать! Ведь их нашли в ваших бумагах, и написаны они вашей рукой.

— Не понимаю, о чем вы толкуете.

— Согласен, согласен. Я ведь не добиваюсь от вас признания! Но ум у вас, милостивый государь, весьма язвительный.

И полицейский офицер начал напевать на широко известный в те времена мотив:

Говорят, что Ментенон,

Эта старая мартышка,

Сильно расшатала трон,

Денег нет, нам скоро крышка,

Но король твердит, что он Всемогущ, как фараон.

Правит Францией Луи,

Как Алжиром правят деи,

И для нас, друзья мои,

Жизнь — подобье лотереи.

— Я в жизни не сочинял этих стихов! — вскричал Роже. — Я имел несчастье лишь переписать их, и только.

— А что вы на это скажете?

И офицер запел на другой мотив:

Все, что Ментенон творит,

Франции бедой грозит:

Эта дряхлая Диана Вновь втянула нас в войну,

И шутам из балагана Завтра отдадут казну!

— Уверяю вас, что не имею никакого касательства и к этому ноэлю! — в испуге воскликнул шевалье.