К сожалению, пожаловаться на холод он при всем желании не мог, ибо лето было в самом разгаре. И шевалье прекрасно понимал, что у него не хватит терпения дожидаться зимы; к тому же до тех пор коменданту могла прийти в голову мысль перевести узника в другую камеру.
Вот почему Роже принялся размышлять над тем, как ему раздобыть огонь.
В тот же вечер план его созрел.
Часов в девять солдату, который прохаживался по коридору, показалось, будто он слышит стоны; он прошел из конца в конец галереи и удостоверился, что стоны доносятся из камеры, где был заключен шевалье д’Ангилем.
В десять часов вечера, во время первого обхода часовых, солдат доложил о своих наблюдениях караульному офицеру; тот подошел к двери и убедился, что часовой прав. Жалобы и стоны доносились с той стороны, где помещалась камера Роже, а так как никакой другой камеры там не было, то и сомнений быть не могло: стонал и жаловался именно шевалье д’Ангилем.
Позвали тюремщика.
Он пришел, отпер дверь камеры и увидел, что узник лежит на кровати и корчится от жестоких болей в животе. Послали за тюремным врачом, тот осмотрел больного и прописал липовый отвар: чай в ту эпоху еще не вошел в употребление.
На следующий день Роже не вставал с постели и по-прежнему жаловался на боли в животе, по его словам, внутри у него все горело. Тем не менее в два часа дня он поел овощного супа, который ему принесли из кухни самого коменданта. Но, едва проглотив этот суп, шевалье снова принялся стонать; когда врач опять вошел в его камеру, узник объявил, что уверен в том, будто его хотят отравить.
Врач тотчас же дал Роже противоядие, но, как и предполагал достойный эскулап, никакой отравы в пище, которую давали заключенному, обнаружено не было.
Тем не менее Роже продолжал настаивать на том, что он жертва отравления, и заявил, что лучше умрет с голоду, но впредь не станет принимать никакой пищи, кроме той, какую сам себе приготовит.
Шевалье сдержал свое слово и даже не притронулся к ужину; когда надзиратель на следующее утро принес заключенному завтрак, он увидел, что вчерашний ужин так и стоит на столе.
Наступил час прогулки, и Роже сказал, что хочет пройтись; однако ему ответили, что теперь прогулка происходит в другое время. Тюремные власти опасались, как бы шевалье, встретившись на площадке с другими заключенными, не вздумал пожаловаться им на то, будто его хотели отравить, а они, чего доброго, могли бы поверить этой клевете.
Вот почему за ним пришли только в пять часов вечера. Уже больше суток Роже ничего не ел, он был очень бледен и, видимо, сильно ослабел: на площадке он едва держался на ногах, так что пришлось принести для него стул. Так он и просидел на стуле все время прогулки.
Возвращаясь в свою камеру и проходя через склад, расположенный перед нею, шевалье вдруг почувствовал себя дурно, хотя и не лишился чувств; слабым голосом он пожаловался на то, что ему не хватает воздуха, и его подвели к окну.
Просунув голову в узкое оконце, он увидел, что оно выходит на набережную Валле-де-Мизер. До земли было, по крайней мере, футов шестьдесят, а так как все окна в нижних этажах были забраны железными решетками, взгляду узника предстал лес остроконечных прутьев, устремленных вверх. При виде сих железных копий Роже задрожал, а сопровождавший его стражник, естественно, приписал эту дрожь недомоганию заключенного. И все же шевалье не отказался от своего намерения бежать через окно склада.
Возвратившись в камеру, он продолжал упорно отказываться от пищи, утверждая, что, как и прежде, уверен в том, будто его задумали отравить, и заявляя, что лучше уж он умрет от голода, чем от яда.
Такое обвинение было слишком серьезным, и оно встревожило коменданта. Вот почему на следующий день, в час завтрака, он сам пожаловал к узнику и убедился, что ужин, который принесли в камеру накануне вечером, стоит нетронутым. Роже ничего не ел уже более двух суток.
Он заметно ослабел и осунулся. Комендант всячески пытался успокоить заключенного и даже сказал, что сам готов первым пробовать еду, которую будут приносить узнику; но Роже наотрез отказался, прибавив, что это ничего не докажет, ибо комендант может перед едой или сразу же после еды принять противоядие и тем самым помешать действию отравы.
Комендант оказался в затруднительном положении. Его ведь не осведомили, по какой причине шевалье д’Ангилем брошен в темницу. Причина эта могла быть пустяковой, а могла быть и весьма серьезной, в том и другом случае король, если бы ему это заблагорассудилось, мог каждую минуту потребовать, чтобы узника доставили во дворец живым и невредимым — либо для того, чтобы вернуть ему свободу, либо для того, чтобы подвергнуть еще более суровому наказанию. Поэтому комендант спросил у Роже, чего тот, собственно, хочет, пообещав сделать все, что в его силах, и выполнить пожелания узника, если только это окажется возможным.
Шевалье вновь повторил свое прежнее требование: он хочет сам готовить себе пищу; он так мучился, прибавил Роже, когда были совершены две попытки отравить его, что предпочитает умереть с голоду.
По размышлении комендант решил, что не будет особой беды, если он удовлетворит просьбу заключенного. Но так как Роже очень ослаб, то ему покамест принесли два только что снесенных и совсем еще теплых яйца и бутылку бордоского вина.
На яйцах не было ни единой трещинки, а бутылка вина была, судя по всему, закупорена очень давно, и воск нище не был поврежден; поэтому Роже без страха и сомнения проглотил яйца и выпил стакан вина.
Нечего и говорить, что после этого легкого завтрака он не почувствовал ни малейшего недомогания.
И все же, как ни скромен был завтрак, он вернул узнику силы. Роже не привык поститься, а потому жестоко страдал от принятого решения голодать, и если бы комендант столь любезно не помог ему выйти из затруднения, у шевалье, пожалуй, не хватило бы мужества продолжать задуманную им комедию.
Наконец он добился своей цели. В камеру принесли жаровню, поддувальные мехи, уголь, несколько сковород и несколько глиняных горшков, яйца, овощи, масло.
А в дополнение ко всему — полное ведро воды.
Роже был охотник, и во время травли зверей на родовых землях д’Ангилемов или на землях соседей ему не раз приходилось готовить себе обед. Поэтому он знал, как обращаться с кухонной утварью и посудой, которую принесли в камеру; и то ли оттого, что голод обострил его аппетит, то ли оттого, что он и впрямь приобрел навыки поварского искусства или же обладал ими от природы (иными словами, как говаривал достопамятный гастроном Брийа-Саварен, герой наш сделался поваром либо родился пирожником), но шевалье воздал должное обеду, который собственноручно приготовил для себя.
В ночь, последовавшую за этой трапезой, стоны больше не тревожили часового, хотя ему, надо сказать, велели быть начеку и внимательно прислушиваться. А потому в ту ночь Роже, подозревавший, что за ним будет установлен особо тщательный надзор, удовольствовался тем, что рано лег спать, и спал он так крепко, как, должно быть, ни разу еще не спал в темнице.
На следующее утро комендант лично явился справиться о самочувствии узника. Он увидел, что тот уже на ногах и занят приготовлением завтрака. Это успокоило достойного офицера, он не стал задавать лишних вопросов, а ограничился лишь тем, что спросил у шевалье, как его здоровье, и выслушал благодарность заключенного; затем комендант попрощался с ним, глядя, как обычно, не на своего собеседника, а куда-то в сторону и почти не шевеля губами: Роже обратил внимание на эту особенность коменданта еще во время его первого визита.
В пять часов за шевалье пришли, чтобы, как всегда, отвести его на прогулку. Меры, принятые комендантом для того, чтобы д’Ангилем не встречался с другими заключенными, все еще не были отменены. Поэтому Роже прогуливался в одиночестве и обдумывал свой план: он решил осуществить его назавтра, в ночь.
Остальная часть вечера и весь следующий день прошли без всяких событий: ничто пока не мешало задуманному плану. Не было никаких предзнаменований — ни хороших, ни дурных. Не появилась комета, не началось затмение солнца. Так что узник ни одной минуты не испытывал нерешительности.
