В лодке мальчик снова помрачнел, собрался с духом и после долгих колебаний спросил:

– Он был мой отец, да?

– Да, – ответил Бруман. – Он был твоим отцом.

В тот вечер Ханна впервые со страстью отдалась мужу в постели. Потом Ханна уснула, а Йон долго ворочался без сна, испытывая неясный страх перед женой. Он был напуган больше, чем смел признаться самому себе. Он был уверен, что она ненормальная, хотя то, что она делала, выглядело абсолютно нормальным. Правда, Йон вспомнил, какую радость испытал сам, когда узнал, что старик Бруман провалился под лед. Удивительно было, что Йон неудержимо рыдал на похоронах.

Неужели он, как и Ханна, плачет от радости?

Наутро, разжигая в печи огонь, Ханна ощутила внутри какую-то пустоту. «У меня будет ребенок», – подумала она.

С того дня воздух на мельнице словно стал чище. В четверг пришли родители Ханны, потрясенные страшной новостью: Иоэль задушил свою жену, а потом пошел в хлев и застрелился. Ханна сумела сдержать свои чувства, но очень выразительно долгим взглядом посмотрела в глаза Бруману.

Он не отвел взгляда, но испытывал при этом странное чувство вины.

В пятницу они вспахали картофельное поле. Ханна копала, а Йон, испытывая неудобство от того, что ему приходится идти вслед за женой, делал борозды. Каким-то образом надо раздобыть лошадь, думал он.

Сразу после Рождества он получил письмо от Альмы. Попытка с помощью судьи решить вопрос наследства ни к чему не привела – мать просто не стала разговаривать на эту тему.

«Она хочет всех нас пережить», – писала Альма, и Йон подумал, что, наверное, так и случится. Лошадь точно успеет издохнуть до того, как мать наконец сдастся.

В письме сестры не было ни единого упрека, но Йон читал их между строк. Если бы он остался дома, то, как единственный сын, мог претендовать на долю усадьбы, хотя Альма и ее семья получили бы большую и лучшую часть. Но он еще в ранней юности покинул отчий дом и стал учеником мельника в соседней деревне, а потом женился и жил с женой, пока не случилось несчастье.

Несмотря на то что в тех краях не уважали самоубийц, на похороны Иоэля Эрикссона пришло довольно много народа. Все должно быть сделано как положено. Мужа похоронили рядом с женой и сыном, простреленное на охоте тело которого привезли из Трэсиля. Эрик Эрикссон стоял у могилы прямой как палка, а когда траурный кофе был выпит и гости разошлись, он поделился своими планами. Август получит Люккан, а его старшему сыну перейдет Бротен. Однако впервые в жизни старому крестьянину осмелились перечить. Август сказал, что ему не нужен Люккан, он хочет сохранить за собой Бротен, а что касается сына, то он решил уехать в Америку.

Потом все единодушно решили, что никто не хочет жить в Люккане, где вечно будут бродить души Иоэля и Ловисы, не говоря уже о несчастном Рикарде. Эти разговоры до смерти напугали Ханну, которая целый день крепко держалась за руку Йона Брумана.

Эрик Эрикссон, не привыкший к подобной строптивости, внезапно ссутулился, сидя во главе стола в Бротене. Плечи его обвисли, и все вдруг увидели, как он стар и как тяжело переносит он свое несчастье. Как обычно, самые разумные слова были сказаны Ингегердой. Она предложила оставить усадьбу как есть, а потом, когда наступит черед Августа, пусть он и решает, как ее делить и кому оставить.

– Пока можешь упрямиться сколько твоей душе угодно и жить в Бротене, – сказала она зятю. – Это твое дело.

Август изо всех сил старался не показать, насколько был доволен таким решением. Именно на него он втайне и рассчитывал. Ханна круглыми глазами смотрела на тетю Ингегерду и, как много раз до этого, думала, какая же стройная и красивая старшая дочь Эрика Эрикссона. Ей было пятьдесят, она была на семь лет старше Майи-Лизы, но выглядела моложе.

О дочках в этих краях было принято отзываться с пренебрежением, но что касалось Ингегерды из Фрамгордена, то люди прикусывали языки. Говорили, что Эрик Эрикссон никогда не принимал важных решений, не посоветовавшись со своей старшей дочерью.

Такими могут быть женщины, которым удается избежать лоханей и сопливых детишек, подумалось Ханне. Потом она устыдилась своих мыслей, ибо понимала, что женщина должна склониться перед неизбежным – должен же кто-то рожать детей.

Позже Эрик Эрикссон и его дочь уехали домой в коляске, которой правил Август, а его сыновья и Йон Бруман остались и налегли на водку. Напились они так, что о возвращении домой не могло быть и речи. Вместе с матерью они затащили пьяных мужиков на чердак, положили на пол и укрыли одеялами. Потом спустились в кухню, привести ее в порядок после похорон и пьянки. Говорили они об Ингегерде, которая смолоду отличалась красотой и умом.

– Сватались к ней очень многие, – принялась рассказывать Майя-Лиза. – Приходили очень достойные люди, но она лишь смеялась над ними. Отцу же только того и надо было – он не хотел с ней расставаться. Бедняга Иоэль то и дело слышал, что он уродился бабой, а настоящей наследницей рода Эрикссонов является Ингегерда, и что самое главное его несчастье в том, что она уродилась девочкой.

Рассказывая, Майя-Лиза все больше хмурилась, и Ханна понимала, что она жалеет Иоэля, сострадает его несчастной судьбе. Но мать вдруг закричала, что никогда не простит брату то, что он обесчестил их семью убийством и самоубийством.

В рощице выше дома – почти у самого берега Норвежских озер – росли пять кленов. Когда весной они зацветали, их медовый аромат разливался по всей округе, и Ханна говорила: «Это большой грех, что никто не может взять у деревьев их сладкий сок». Но Бруман, глядя на осыпавшиеся в темную воду светло-зеленые поздние цветы, только посмеивался над женой, не понимая, что ей и в самом деле плохо.

– Вы должны помочь мне перетащить красивый диван на чердак, – сказала она. – Мне нужно место в пристройке, чтобы ткать.

Йону пришлась по вкусу эта мысль. «Ты же знаешь, как мне нравится этот диван».

Она недовольно огрызнулась, сказав, что диван они перенесут только потому, что ей надо ткать, а потом поставят диван на прежнее место.

– Ну, знаешь, – сказал он, – там и так есть на чем сидеть.

Ханна вдруг разозлилась, вспыхнула и закричала, что в мире есть и более важные вещи, чем просто сидеть. Йон изумленно воззрился на жену:

– Ты ведешь себя как десятилетнее дитя.

– Это у меня будет ребенок! – крикнула она и тут же прижала ладонь к губам, подумав, как это похоже на нее. Она уже несколько недель мучительно думала, как сказать мужу о беременности и какие слова для этого подобрать.

Она испуганно смотрела на Йона, ожидая, что он сейчас рассердится, но он обнял ее за плечи и, помолчав, сказал:

– Так это же хорошо, нам осталось только немного подождать.

Она работала не покладая рук, чтобы запасти картошку и прочее до ноября, когда должен был родиться младенец. Приближавшиеся роды пугали Брумана почти до безумия. Страх не стал меньше, когда в кухню, чтобы выпить чашку кофе, вышла старая повитуха Анна и сказала, что ребеночек уже начал выходить. Теперь надо только немного подождать.

– Ты уходи, Бруман, – сказала повитуха, и он вышел из дома, думая о том, что Рикард, сын Иоэля, очень вовремя умер. Он, как настоящий мужчина, знал, когда ему надо уйти. Йон поднялся на мельницу, улегся на полу, укрывшись пустыми мешками, и заснул.

На рассвете его разбудила Анна своим пронзительным криком: «Йон Бруман, теперь у тебя есть сын!»

– Как Ханна?

– Она спит. Она сильная, твоя женушка.

Йон почувствовал небывалое облегчение, и даже пронзи тельный голос Анны показался ему божественной музыкой. Он тщательно вымылся в кухне, надел чистую рубашку и только после этого отважился заглянуть в горницу. Его девочка была бледна, но спала спокойно и дышала ровно.

Ребенок лежал в колыбельке, поставленной в изножье кровати. Это был маленький уродец с болезненными красными пятнами на макушке. Бруман долго вглядывался в черты крошечного личика, думая, что с мальчиком ему придется трудно. Потом он услышал скрип приближавшейся телеги и поспешил на мельницу – начался рабочий день.