— Не знаешь, сколько с Данилыча государь штрафов взять положил? — спрашивал будто невзначай, между прочим, Апраксин у Якова Долгорукого, приглашенного к нему на обед.

— А бес его знает, Федор Матвеевич, — уклончиво отвечал Долгорукий, поглаживая свои длиннейшие седые усы. — С него все как с масла вода! Это ж не мы!.. Вчера он полдня сидел у государя в токарной. О чем говорили — одному Богу известно! Как и всегда между ними… Говорят близкие люди, что подал он государю рапорт. Написал, что из своих денег на драгун издержал без малого двадцать тысяч, прибыли дал государству за эти годы с лишком полмиллиона да жалованья как генерал–губернатор вовсе не получал. Оно, глядишь, и…

— Скостит государь, скостит с него штрафы, — шамкал Апраксин, приглаживая свои длинные жидкие волосы. — Как пить дать, половину скостит! А мы разнесчастные!.. — Вытер салфеткой глаза. — Да пей же ты, Яков Федорович, за–ради Христа! Чтой‑то как курица, прости Господи!

— Хватит, Федор Матвеич! — Долгорукий провел ребром ладони по горлу. — Во по каких мест! И то боюсь, как бы не расплескать по дороге… Да и тебе, — хмуря брови, мельком старчески строго глянул на адмирала, — пожалуй, не будет ли? Ишь слеза прошибает!..

— Слеза, слеза! — хныкал генерал–адмирал. — А как не реветь, когда мы не в почете? Кто ноне в передней‑то у царя? Пирожники, жидовины–сидельцы да денщики!..

— Пойдем, пойдем! — тянул его за рукав Долгорукий, указывая на дверь. — Там, поди, без тебя обедать не начинают. Начерно‑то начерно, а ишь набрались!

— Подожди, — хрипел Апраксин, — дай поговорить‑то с глазу на глаз.

— Знато все, ведомо, — кивал Долгорукий. — Идем, Федор Матвеич, идем. Небось и сам я из тех же квасов, кому говоришь‑то?

Стол у Апраксина накрывался действительно «кто знает на сколько персон». Угощал хозяин по дедовскому обычаю: «Пей — хочешь, не хочешь — и ворота на запор!» Запах кушаний распространялся по всему дому, перемен за обедом было «не счесть». Матросы обносили, а флотские офицеры приглашали гостей выпить за здоровье их адмирала. Кто отказывался — сам хозяин подходил, слезно просил. Ну, как тут не выпить?

И пили…

К концу обеда у Федора Матвеевича слезы ручьем — знак «выпито в меру».

— Федорыч!.. Голубь ты мой сизокрылый! — из щеки в щеку целовал он Долгорукого. — Детей нет у меня! Пойми!.. Один я как перст!..

— Бе–едный! Круглая сирота, — смеялся Яков Федорович, поглаживая хозяина по спине.

7

В 1716 году Петр уехал к пирмонтским водам — лечиться. Перед отъездом наказывал Меншикову:

— Главное сейчас, Данилыч, — это укрепить Котлин–остров — гавань и прочее. Потому что неприятель, потеряв Пруссию, не без попытки на сие место будет. Так и считай…

Александр Данилович, соглашаясь, добавлял:

— И амбары для корабельной поклажи доделать, и прочее… и чтоб в Стрелиной мызе землю перерыть. Так, мин херр?

— Так, — кивал Петр, почти физически ощущая, как каждое его слово ладно и прочно укладывается в голове у Данилыча, самого все‑таки ревностного исполнителя его воли, самого надежного человека. — Так. А где быть каналу, от Хрисанфова двора до Стрелиной, — продолжал Петр, — чтоб нынешним летом оное вымерять, сколько будет слюзов и прочих устройств к тому делу, дабы в удобное потом время остановки не было. Это смотри тоже не упусти, — говорил он, пристально глядя в смеющиеся от полноты бурной жизни лукавые глаза Алексашки, и уверенно думал: «Этот не упустит, не потеряет золотого времени в праздных разговорах и бесплодных сетованиях, да и не растеряется при непредвиденных обстоятельствах».

— От Тосны до Волхова, — наказывал Петр, — прикажи все осмотреть и измерить: сколько слюзов будет потребно и сколько занадобится работных к тому. Теперь… — Потер лоб, минуту подумал. — Каналы около Адмиралтейской крепости не забудь приказать вычистить, да землю чтобы не валили куда попало, а клали бы на валы, по данному мной чертежу. По наружному краю рва чтобы краны поставить, а земляные укрепления вымостить, как я говорил…

Долго шел разговор, предельно понятный обоим, радостно волнующий ощущением того огромного, нового, в которое они, преодолевая препоны, шагали и шагали по целине.

И Меншиков принялся «вершить все дела». С купцами, боярами–бородачами был он строг, с равными себе — скор и находчив на твердое слово, с непокорными — краток и беспощаден. За великую честь считали вельможи принять его, угостить. Но приглашения Александр Данилович принимал разборчиво, весьма редко, у себя же в доме компании не водил.

Почти все залы своего обширного петербургского дворца Меншиков отвел под канцелярии своих управителей, комиссаров, доверенных. С утра до темна возле широченного подъезда меншиковского дворца отстаивались кареты начальных людей, ведавших государственными делами.

— Командует всем государством! — перешептывались сановники, кивая на двери генерал–губернаторского кабинета.

И Александр Данилович действительно, сам неутомимо трудясь, не давал никому ни покоя, ни спуску: одним поставщикам–исполнителям он напоминал о сроках, предупреждал, что о медлительности их принужден будет донести государю; другим — что навлекут они на себя за неисправление гнев государя; иных наказывал сам, а усердных исполнителей щедро благодарил. И обо всех делах он аккуратно и очень подробно доносил государю.

Частенько писал Данилыч Петру и о «бесценном сокровище, о своем дражайшем хозяине» — царевиче Петре Петровиче, зная, что такие весточки очень желанны для любящего отца. «Государь–царевич за лучшую забаву ныне изволит употреблять экзерцицию солдатскую, — писал Петру Меншиков, — чего ради караульные бомбардирской роты непрестанно в большой палате перед Его Высочеством оную экзерцицию отправляют и правда, что хотя он сие изволит чинить по своей должности сержантской, однако ж зело из того изволит тешиться. Речи же его: «папа, мама, солдат».

Читая и перечитывая такие письма Данилыча по многу раз вслух, Петр млел, восторженно переглядывался с Екатериной.

— Совсем разбойником стал! — с ласковой грустью говорил о своем ненаглядном Петрушеньке, восхищаясь даже его недостатками.

Постройки в Петербурге, Кроншлоте, Ревеле шли успешно, и Петр снова начинает ласкать своего Данилыча — осведомляется в каждом письме о его здоровье, присылает из Данцига фунт табаку… Александр Данилович теперь мог отвечать на эту ласку только почтительными письмами:

«Зело соболезную, что Ваше Величество в прямое состояние здоровья своего еще не пришел. Что же о моей скорби, и оная с помощью Божией, почитаю, миновалась».

Сенат, представляющий «особу и власть царского величества», еще во многом походил на старую боярскую думу, и Александр Данилович, вопреки наказам Петра, частенько «делал выходки» против медлительности, нераспорядительности этого нового учреждения.

Как‑то на свадьбе у одного гвардейского офицера голландский резидент Деби спросил Меншикова, решен ли вопрос о хлебной пошлине. Меншиков ответил: «Сенаторы не оканчивают никакого дела, проводят время в пустяках».

В июле 1716 года генерал Апраксин, находясь в Финляндии, написал отчаянное письмо в Петербург, донося сенату, что войско его погибает от голода и что если ему сейчас же не пришлют припасов, то он возвратится назад.

Меншиков не преминул горячо упрекнуть господ сенаторов в нерадении.

Поднялся сильный шум.

— В казне нет денег! Все источники доходов исчерпаны!.. Нельзя же требовать от нас невозможного!..

— Нет! — возражал им Меншиков. — Вся причина в том, что вы, господа, забыли о государственных интересах. Статочное ли дело, чтобы в государстве не было средств, снабдить армию!

— Как ты смеешь так говорить! — вспылил князь Голицын. — Забыл, что сенат представляет особу самого государя!

А Яков Долгорукий — так тот даже сдернул парик со своей плешивой сияющей головы и, прытко вскочив, широко разевая рот, полный неровных зубов, закричал:

— Мы имеем власть посадить тебя под арест!