— Вот тебе и крепостной маршалок! — удивлялись даже видавшие виды дьяки.

Но такое быстрое выдвижение вскружило голову задачливому «прибыльщику». Курбатов начал брать «жареным, пареным и так кусками». Слали вице–губернатору обильнейшие «подносы»: к Пасхе — на куличи, к Петрову дню — на барана, к Успенью — на мед, к Покрову — на брагу, к Рождеству — на свинину, к масленице — на рыбу, к Великому посту — на капусту да редьку… И все это сходило ему до поры до времени гладко.

Но надо же было Курбатову столкнуться, повздорить, не поделить барышей с архангельским обер–комиссаром Дмитрием Соловьевым! Угораздило же пройдоху «прибыльщика» начать этакое неразумное дело — рубить сук, на котором сидишь!..

…Соловьевых было три брата: Осип, Федор, Дмитрий.

За высокий рост, бойкость, выправку Осипа зачислили солдатом в Преображенский полк, за понятливость определили учиться в военную школу, за любознательность послали в Голландию. Перед отъездом государь из своих рук дал ему «на всякую нужду» пять червонных, сказав: «Приедешь, сдашь экзамен адмиралтейцам — воздаянием не обойду».

В Амстердаме Осип учился лучше многих — и больше дельным наукам, даже рапортовал местному русскому послу, что отказывается от шпажного и танцевального учения, «понеже[36] оно к службе Его Величества угодно быть не может»; вернувшись в Петербург, успешно сдал экзамен, определился к делам и вскоре получил обещанное «воздаяние» — назначение царским комиссаром в Голландию по продаже казенных товаров.

Дельного, оборотистого Федора Соловьева Меншиков взял к себе управляющим имениями; Дмитрий Соловьев был назначен обер–комиссаром — «ведать у города Архангельска государевы товары», а помощником его был послан ставленник Александра Даниловича Меншикова Григорий Племянников.

Соловьевы и Племянниковы действовали дружно: закупали товары беспошлинно, отправляли караваны с хлебом в Голландию, к братцу Осипу, на его распоряжение, промышляли и на свою руку.

Про Дмитрия говорили: «Этот своего не упустит, у него каждая копейка прибита гвоздем». Федор тоже «был котком, лавливал мышек». Ворочали братья сотнями тысяч, от которых подонки садились — дай Бог любому купцу! Дела у них шли весьма и весьма неплохо, рука руку мыла чисто, сноровисто… И вдруг нечаянно–негаданно заявляется непрошеный компаньон вице–губернатор Курбатов…

Тертый «прибыльщик» осмотрелся, быстро сообразил, «откуда жареным пахнет», и порешил: начать ведать товарами у Архангельска обще с Соловьевыми, а Племянникова оттереть.

Вряд ли Меншиков в таком случае стал бы крепко защищать своего ставленника. Да Племянников, видимо, и не рассчитывал на это. Он подробно доложил сенату, какие повреждения могут чиниться в торгах царского величества от такого соправителя, как Курбатов. И сенат указал: «Вице–губернатору, кроме таможенного усмотрения и пошлинного счета, никакими товарами у города Архангельска не ведать, для того, что от разных управителей чинится в торгах царского величества не без повреждения. Ведать товары обер–комиссару одному».

Но не таков был человек Курбатов, чтобы за здорово живешь примириться с отстранением от дела, в коем «с первой копейки барыш». Крайне рассерженный, обиженный, он сгоряча, не подумав как следует о последствиях, шлет донос на противную сторону.

«Дмитрий Соловьев да племянник его Яков Неклюдов, — доносит он самому государю, — покупают у города на имя светлейшего князя Меншикова премногие товары как будто для его домового расхода, но весьма неприличные для его светлости, например, несколько сот пар рукавиц, чулок, платков. Видно, что светлейший князь о том ничего не знает. А покупают они эти товары под его именем, не платя пошлин».

Этот «подкоп» и имел в виду неизменный советчик Меншикова в скользких делах Корсаков, когда говорил с Александром Даниловичем о кознях «прибыльщика» Курбатова. «Видно, что светлейший князь о том ничего не знает», — приписал в конце своего доноса Курбатов. И неспроста. Я‑де не упрекаю Александра Даниловича в беззаконных делах, Боже меня сохрани!.. Это проходимцы Соловьевы его «подводят под монастырь». А я что? Я ему же желаю добра — упреждаю!.. Государь мудр, он разберется, что к чему, кого «приласкать» за такие дела!

«Вот яд мужик! — волновался Корсаков, узнав о происках Курбатова. — Значит, что же теперь нам остается? — рассуждал сам с собой. — А остается теперь нам — подвести под Курбатова встречный подкоп».

И «подвел»: подбил архангельских и других купцов подать на вице–губернатора обстоятельнейший встречный донос. И те не замедлили со всем тщанием перечислить, откуда что к «прибыльщику» поступало: из Саратова — рыба, икра; из Казани — сафьян; с Дону — балыки; из Астрахани — осетры; из Сибири — соболя…

По доносу вице–губернатора на Соловьевых и жалобе купцов на Курбатова назначен был розыск. Сенат направил в Архангельск дознавателя майора князя Волконского, с инструкцией: доподлинно разыскать воровство на обе стороны, кто виноват — Курбатов ли, Соловьевы ли.

При розыске выплыли и другие дела. Установлено было, что и сам светлейший через подставных лиц «входил в казенные хлебные подряды». Для расследования этого преступления, связанного уже с «похищением казенного интереса», Петр назначил комиссию под председательством Василия Владимировича Долгорукого.

5

— До гробовой доски, видно, придется мне выжигать эти язвы, — сипло и зло говорил Петр, обращаясь к Долгорукому, тыча пальцем в стопку донесений о незаконных поступках своих доверенных, приближенных. — Все советы мои словно ветер разносит!..

Долгорукий переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать. «Ляпнешь что‑нибудь невпопад, — думал он, — а потом и съедят — либо сам государь, либо грозный Данилыч. Между ними судьей быть… ох–хо–хо!» С его растерянного, пухлого, в ямочках лица не сходила натянутая улыбка, кроткие голубые глаза его виновато моргали. «И дернула же нелегкая государя назначить меня в эту комиссию!»

Мастерски скрывали такие свое неприязненное отношение к реформам Петра и к нему самому как к носителю перемен. Они выполняли, слов нет, все его предписания. Но как выполняли? Из всех щелей, казалось Петру, выпирала при этом упорная, злая борьба между старым и новым, в которой на его стороне было напряженное стремление как возможно быстрее переделать многое на лучший манер, а на их стороне — тщательно скрытое сопротивление его сокровенным стремлениям, этакое скаредное отношение к сохранению старого, этакая упорно–тупая защита отжившего. И дело, что поручалось таким, шло ни шатко ни валко, при несоразмерно великих затратах и денег, и сил, и, особенно, драгоценного времени. Он пробивал каждый шаг к новому, лучшему, стараясь побыстрее это новое укрепить и расширить, а они исподволь, скрытно воротили на такие порядки, при которых им можно бы было и работать спокойно, и жить сытно, вольготно, как живали, бывало, их деды и прадеды.

И вот, сравнивая с такими Данилыча, Петр каждый раз убеждался, что всем генералам да губернаторам его, Алексашу, все‑таки приходится до сих пор ставить в пример. «Ловок, крут! — размышлял. — В одном только этом году дал он казне сверх окладных сборов с губернии семьдесят тысяч рублей. У какого губернатора так ладно дело идет? И это еще при том, что Петербург дороговизною, провиантом, харчем и квартирою весьма отягчен, а другие места такой тягости не имеют!..»

Сегодня вот Данилыч докладывал: «Мясники завели бойни на Адмиралтейском острове, бросают всякую нечисть в речку Мью[37], так что от вони нельзя проехать через нее». Просил указать: бить скотину подальше от жилья за пильными мельницами, а за метание в реку всякой нечисти и сора служителям, жившим в домах хотя и высоких, персон, положить жестокое наказание.

— Добро! — потирал руки Петр. — Вот это люблю! По–хозяйски!

Указал: за метание в реку нечисти — бить кнутом.

Торговцы костерили Данилыча: