На другой день он шлет новое письмо:

«Когда сие письмо получишь, тогда тотчас, оставя караулы довольные, поди к тому месту, где ныне неприятель мост делает».

В тот же день тревожное письмо из Субачева:

«Объявляем вам, что нерадением генерал–майора Гордона шведы перешли сюды, и того ради извольте быть опасны, понеже мы будем отступать к Глухову; того ради ежели сей ночи к утру или поутру совершить возможно взятие Батурина, с помощью Божией оканчивайте; ежели же невозможно, то лучше покинуть, ибо неприятель перебирается в четырех милях от Батурина».

Минул день, и Петр снова предупреждает Меншикова:

«Паки подтверждаю, что шведы перешли на сю сторону реки, и хотя наши крепко держали и трижды их сбивали, однако за неудобностью места сдержать не могли… Того для извольте быть опасны».

Вслед за тем другое письмо:

«Сей день и будущая ночь вам еще возможно трудиться там, а далее завтрашнего утра вам оставаться опасно».

Эту обстановку и учитывали, видимо, осажденные, когда затягивали переговоры о сдаче. Но Данилыч время не упустил. Кто‑кто, а он‑то недостатком оперативности не страдал… Прибыв под Батурин в полдень 31 октября, он тотчас отряжает в замок сотника Андрея Марковича, наказав ему: выведать, собирается ли казачья старшина сдаваться или будет в измене стоять до последнего.

— Время не ждет, — наставлял Александр Данилович сотника. — Ты узнай, если между ними, — помотал ладонью около носа, — разброд, шат какой есть, — говори. Нет — обратно сюда. Тогда будем крушить их воровское гнездо. На то напирай, что в песок изотрем, ежели не откроют ворота. Крови жалко, мол, православной, князь говорит. В этом, мол, дело, казаки… подумайте.

— Все понятно, — щелкнул каблуками Маркович.

— Тогда — с Богом. Скачи.

Марковича втащили по веревке на крепостную стену, и там сразу обступили его сивоусые батьки казаки. Толпа собралась большая, все галдели, размахивали руками, поносили Голицына, Меншикова, — знали откуда‑то, что и он прибыл под стены Батурина, ругали на чем свет стоит и своих казацких старшин, что не пошли за Мазепой, его, Марковича, тоже костерили нещадно, пиная в спину, в бока…

Расталкивая стариков, протискался к Марковичу и сам Чечел. Кирпично–красный цвет лица — первое, что бросалось в глаза, когда этот небольшого роста, плотный, рыжевато–русый полковник, самый что ни есть батуринский коновод, подскочил вплотную к Марковичу. Ухватив его за рукав, он сразу завопил, наливаясь густой сизой кровью:

— Кто тебя к нам прислал?! Меншиков?! Да кто он такой?! Он нас изменниками считает! Врагами церкви и Украины! Сам он сволота! Да! Сам он вор, проходимец! Он враг Украины, не мы!.. Или кто из старшины казацкой пироги продавал?! Или у кого из нас батька конюхом был?! Быдло! Ворюга!.. Сколько у него деньжищ‑то в его сундуках! Награбил!.. А у нас? И всех‑то денег похоронить не хватит! А почему? Кто он такой? — тряхнул Марковича за плечо. — Кто он такой, спрашиваю я тебя, чтобы нами помыкать, на колени ставить казацкое войско?!

Остальные горлопаны притихли. Молчал и Маркович, всматриваясь в стоявших поодаль с довольно безнадежным и унылым видом казаков.

— Пойдем, — прохрипел Чечел, сбычившись, схватил Марковича за руку, потащил.

В просторной горнице гетманских покоев, куда привел его Чечел, сидели — это Маркович тогда крепко запомнил: арматный есаул Кенигсен, правая рука Мазепы, служилый из немцев; Леон Герцик — бывший полтавский полковник; генеральный есаул Гамалея; реент — делопроизводитель — Мазепиной канцелярии; батуринский сотник и батуринский городничий. В их присутствии Чечел сразу сжался, притих. Маркович понял, что там, наверху, Чечел, этот верткий холуй, изображая возмущение и будто выходя из себя, нарочито орал, больше для показа казакам: де само слово «измена» вызывает в нем, человеке «простом, прямодушном, что называется душа нараспашку», приступы бешенства, — представлялся, рыжая псина, а тут, видать, горлом‑то брать не приходится, тут своя шайка, знают друг друга насквозь.

— Зачем припожаловал, говори, — процедил Кенигсен, дергая тонкой, длинной шеей с большим кадыком.

— Гетман ваш изменил, — начал Маркович, — отошел к неприятелю. Вы же верные подданные государя, а князь Меншиков его генерал, как же можно вам перед ним затворяться?

— Не смеем никого впускать без региментарского приказания, — отвечал немец, скаля длинные желтые зубы. — А что гетман изменил, отъехал на шведскую сторону, — глаза его обежали всех сидящих справа налево, — что он не с нами, тому мы не верим.

Он мог бы этого и не говорить. Со стороны было видно, что этот осторожный, но все же попавший таки в западню осмотрительный хищник из тех, кто привык спокойно и холодно обдумывать каждый свой шаг, взвешивать всякое слово, и его недальновидные, торопливые соумышленники явно лгут. Конечно же они изменили и теперь ведут счет времени с того дня и часа, когда гетман Мазепа перекинулся к шведам.

Напрасно Маркович уговаривал их не прикидываться незнайками, напрасно приводил доводы, что все до последнего царева солдата знают теперь об измене Мазепы, — Кенигсен стоял на своем:

— Не верим — и кончено! Без приказа гетмана ворот не откроем. Так и передай вашему этому, — прикрыл белесой ресницей выпуклый глаз, — как его… Меншикову. А полезете к нам — сами все ляжем костьми, но и вам, други, мало не будет.

Остальные молчали: видно, между ними уже крепко было все договорено.

— Стало быть, поджидаете шведов? — заметил с усмешкой Маркович. — Время выгадываете? Ну что ж… Так и доложим, что иные из вас еще лишее вредны, чем другие.

Чечела как кто шилом кольнул.

— Доложишь! — Вскочил и, сделав к Марковичу шаг, быстро сунулся к сабле.

Но еще быстрее Кенигсен рыкнул:

— Сиди! — приковал Чечела к месту.

И уже спокойно добавил:

— Рубить будем после.

— Стало быть, прощения просим, — поднялся Маркович.

Не удостаивая его ответом, Кенигсен обернулся к генеральному есаулу Гамалее, указал на дверь:

— Проводи.

Это было утром, а к полудню Меншиков приказал наводить мосты, чтобы ночью переправить войска через Сейм.

Ночью прибыли батуринские депутаты. Нового они ничего не сказали, по–прежнему твердили, что Мазепа вряд ли отъехал к шведскому королю, ну, а если изменил и в самом деле отъехал, говорили, тогда они остаются в прежней верности государю и царские войска в город впустят, только просили дать три дня сроку на размышления. Меншиков, конечно, понял, что все это изговорено с «чрезвычайной политикой», чтобы выиграть время — авось‑де шведы успеют за эти три дня прибыть на подмогу.

«Довольно с вас намыслиться до утра, — решил он. — Хватит! Небось и без того все уж размыслили».

А утром, вместо ответа, батуринцы принялись палить из всех пушек.

Тогда была предпринята последняя попытка со стороны Меншикова предотвратить братоубийственное сражение: он еще раз послал к мятежникам своего представителя с увещательным письмом.

Батуринцы собрали раду. Казаки стояли понурясь. Молчали. Старшины вознамеривались было огласить письмо Меншикова, но коноводы подняли такой крик…

— Некогда нам читать отповеди москалей! Сами не с хвоста хомуты надеваем! К бесу ихнюю грамоту!

Княжеского посланца чуть не растерзали седоусые батьки казаки, стоявшие в передних рядах, уже и посыпались было на него крепкие удары, но… одумались‑таки батьки — тумаков посланцу они надавали, но отпустили его, дав ответ на словах:

«Все помрем, а царевых солдат в замок не пустим».

Но в ночь на 2 ноября нежданно–негаданно дело обернулось совсем по–иному.

К Александру Даниловичу явился из Батурина старшина Прилуцкого полка Иван Нос. Немедленно он был принят Меншиковым.

Мялся Нос, крутил черный ус, теребил красный шлык на своей мерлушковой шапке.

— Кури! — пододвинул к нему Меншиков табакерку. — Небось прокурились?

— Вконец! — согласился Нос и торопливо принялся набивать свою добрую люльку; набив, вытянул из кармана кресало и трут, высек огня, прикурил.