– Кто вас пригласил? Медведь, наверно?

– Какой медведь? – спросила Нина, здороваясь.

– Я убил нынче. Большой медведь! Праздник будем делать. Немножко дух медведя задобрить надо. Тебе понимай?

– Конечно! – весело отозвалась Нина. – Выпьем за компанию с медведем.

– А-га-га! – пчеловод утвердительно закивал головой, довольный, что приглашение его принято.

У пчеловода странное имя – Сактыма, в переводе оно значит – Бурый медведь.

– Я, понимаешь, на пасеке. Меня как имя? Медведь одинаково. Второй медведь сюда приходил. Зачем такой порядок? Я стрельнул его, самый сердце попал. Непорядок кончил. – Сактыма, довольный своей шуткой, смеется.

Нина обернулась к нам:

– Располагайтесь здесь, как умеете. Я ухожу с бабушкой в цзали сказки записывать.

Полушкин тотчас же ушел к заливу удить рыбу. Нина скрылась в амбарушке, а я слонялся по пасеке.

До самого вечера мне было не по себе: оставшаяся между нами мучительная неопределенность изматывала меня, я ощущал и душевную и физическую тяжесть, с трудом держался на ногах, точно из меня вынули какой-то опорный стержень, отчего тело обмякло, стало непослушным, а к ногам будто кто привязал по тяжелой гире. И если бы не Сактыма со своей забавной речью, я бы, наверное, лег где-нибудь под кустом и заревел.

К вечеру Сактыма начал готовить пир. Под жердевым навесом, покрытым корьем, на сбитой из глины печурке он поставил огромную жаровню, похожую на противень, наполненную мелко нарезанным медвежьим мясом. Медвежью голову он выварил в котле, потом тщательно очистил череп и понес его на «медвежье» дерево. Шагах в двадцати от избы стояла береза, на ее ветвях красовалось уже десятка два таких черепов. Последний, еще теплый, череп Сактыма надежно укрепил в развилке ветвей.

– Падай не будет.

– Зачем вы это делаете?

– Бросай нельзя, – строго сказал Сактыма. – Раньше наши люди так говорили: убьешь медведя, потом дух его ходил там, тут и мешает охотиться. Надо, чтобы дух туда ходил, – он указал на деревья.

– Сактыма, ведь вы же на курсах учились, пчеловодом стали, – пытался я укорять его. – Неужели вы еще духам верите?

– Что ж, понимаешь, такое дело на курсах учить не умеют, – дипломатично ответил удэгеец.

– Значит, верите духам? – настаивал я.

– Верить – не верим, но так раньше делали наши люди.

В сумерках явился с двумя чебаками Полушкин, а чуть позже – Нина.

– Устала – косточки затекли. Купаться хочу, – сказала, поводя плечами.

– Возьмите меня за компанию, – предложил я.

– Я тоже не против, – отозвался Полушкин.

Нина посмотрела на него, чуть сощурившись, и произнесла с вызовом:

– Пошли!

Она сорвалась с места как угорелая, и только сарафан ее заполоскался.

С меня как рукой сняло всю апатию; я бросился за ней и слышал, как стучит за моей спиной Полушкин. Мы поскидали рубашки и брюки буквально на ходу, и оба, как по команде, бросились за ней в воду. Вода оказалась обжигающей: здесь в заливчике били родники, и даже теплый день не смог нагреть эту воду.

Нина с двух метров повернула к берегу и крикнула нам:

– Назад! Холодно!..

– Ничего!

Я был в каком-то упоении и не брассом плыл, а, казалось, летел ласточкой. Вдруг сбоку я услышал сильные удары по воде.

Я оглянулся и увидел сквозь водяную пелену плывущего Полушкина. Он так усердно работал руками и ногами, что вокруг него шумели настоящие буруны. Я усилил темп; от стремительных гребков я сильно выпрыгивал над водой. Но частый стук ног неотступно шел где-то сбоку. Тогда я, не доходя до берега, чтобы не дать ему отдохнуть, повернул и пошел обратно. Он также повернул, но вскоре отчаянный стук стал затихать. Наконец Полушкин отстал и вышел на берег, покачиваясь. Лицо его было бледным, без единой кровинки. Нина с любопытством наблюдала за ним, и в глазах ее все еще поблескивал вызов. Мы оделись.

– Ну как, опять бежим? – весело спросила Нина.

– Бежим, – зло ответил Полушкин.

И опять за моей спиной тяжело стучали его каблуки.

Сактыма поставил на стол весь противень медвежатины и огромную глиняную корчагу медовухи. Мы сели вокруг противня здесь же под навесом. Сактыма налил медовуху в большие алюминиевые кружки, и пир начался. Медовуха была прохладная, терпкая, мясо сочное, духовитое.

– Хороший был медведь… Вкусно! – похвалил я.

И сразу на меня полетело со всех сторон:

– Сондо, нельзя! – строго сказал Сактыма.

– Сондо, сондо! – осуждающе покачали головами старуха и хозяйка.

– Что это значит?

– Грешно про медведя говорить, – пряча улыбку в кружку, перевела мне Нина.

– Так нельзя говори, – разъяснил мне Сактыма. – Тебе получается – радуйся немножко. Дух медведя ходи тут, там, слушай – нехорошо! Обидится. Охотиться мешать будет.

– Тогда выпьем за здоровье духа!

– За дух можно, – согласился Сактыма.

Нина залилась неожиданно громким смехом. Полушкин вздрогнул и опасливо покосился на нее.

Сактыма налил еще по кружке, мы выпили залпом. На щеках Полушкина выступил крупными резкими пятнами румянец. Он потянулся к лежащему на столе кисету с табаком.

– Кури тебе, – одобрительно заметил Сактыма, подвигая кисет.

Полушкин начал скручивать цигарку, и было заметно, как мелко дрожали его руки.

Я видел, как Нина пристально смотрела на его пальцы, но в ее взгляде не промелькнуло и тени жалости; наоборот, выражение лица ее было подзадоривающим и как бы говорило: «Ну-ка, ну-ка, покажи, на что ты еще способен…» Мы встретились с ней взглядами и в одно мгновение поняли, что следим за ним, как заговорщики. И я удивился тому, что это нисколько не смущало нас; мне вдруг захотелось обнять ее, поднять, как ребенка, на руки и закружить, заласкать… Кажется, я тяжело и сильно вздохнул и спросил:

– Может быть, еще выпьем?

– Сактыма, налей еще! – крикнула она с какой-то отчаянной веселостью.

Сактыма начал наливать в кружки, но хозяйка со старухой отказались и вышли из-за стола. Мы остались вчетвером. Пламя, освещавшее навес, сникло, и теперь из открытого печного жерла вымахивал неровный тревожный свет, и по жердевому настилу, по столу, по нашим лицам плясали иссиня-багровые пятна… Вся наша застолица с огромным железным противнем, на котором кусками лежало спекшееся мясо, высокая аляповатая глиняная корчага с мутноватой медовухой, жердевой навес над нами, с которого свешивались сохнувшие медвежьи лапы, и, наконец, наши ссутулившиеся темные силуэты, похожие на тени заговорщиков, – все это приобретало какой-то мрачный, первобытный колорит.

После третьей кружки в голове моей зашумело, словно в дубняке на ветру. Полушкин осмелел, стукнул кружкой о противень и громко заговорил:

– Кое-кто, очевидно, раздосадован моим присутствием. Ну как же, я неучтив, неделикатен! Я слишком определенен или, как теперь модно выражаться, – критичен. Ну и что ж? Я не привык срезать острые углы, прятаться за чужую спину и уходить в деликатные формы выражения. Таков уж я и в деле и в… – он запнулся, кашлянул и тихо произнес: – …и в личной жизни. А потому я и приехал сюда. Сактыма, налей еще этого древнего соку!

– А может, хватит, – сказал я.

Полушкин резко подался ко мне:

– Вы за меня беспокоитесь? Или за нее? – Он кивнул в сторону Нины.

– Сактыма, наливай! – сердито приказала Нина замешкавшемуся удэгейцу.

Сактыма налил. Мы выпили, но Нина не притронулась к своей кружке. Она с вызовом посмотрела на нас и сказала повелительно:

– А теперь и мою.

Я потянулся к ее кружке, но Полушкин с лихорадочной поспешностью перехватил ее, расплескивая:

– Н-нет, это мое по праву. Я не позволю никому, да, да… Твое здоровье, дорогая!

– Подожди! – Я остановил его руку и протянул кружку Сактыме. – Налей!

Удэгеец, ласково улыбаясь, охотно наливал, приговаривая:

– Крепкий напитка, понимаешь: медведь и то пьяным будет.

– А теперь давай выпьем! – Я поднял наполненную кружку и обернулся к Нине: – Ваше здоровье!