Словом, Петренко, молодой инженер, и еще несколько таких же, как и он, на днях собрались в МТМ и давай перебирать начальство: кто какой и на что годен. Вспомнили Осолодкова.

— Неплохой мужик. Выпить с ним можно. Да вот грех — высокого начальства боится. На цыпочках ходит.

— Брось, Петренко. Все мы одинаковы. А ты не боишься начальства?

— Я не боюсь, а уважаю. Ясно? Если мне прикажут делать ерунду, я откажусь. А Осолодков не откажется.

— Дурной он разве?

— Зачем дурной? Не посмеет ослушаться.

Так оно и вышло, как предсказывал Петренко. Игорь не хотел рассказывать об этом Никифору Никитичу, но шила в мешке не утаишь. Весь совхоз узнал об этой истории. Осолодков позвонил сгоряча директору, попросил урезонить Петренко: нельзя же так шутить! Директор пообещал, но в голосе его уловил Никифор Никитич некую нетвердость — директор, наверно, смеялся вместе со всеми.

Ворочается Никифор Никитич с боку на бок, вздыхает, не может никак заснуть. И курить страсть как хочется. Взял со стола часы. Цифры и стрелки светились зеленоватым светом. Четвертый час. Тихонько опустил на коврик ноги, сгреб со стола портсигар, спички и белым привидением выскользнул в другую комнату. Не зажигая огня, натянул брюки, обул сапоги на босу ногу, на плечи, прямо на нижнюю рубашку, накинул телогрейку и вышел на веранду. Распахнул дверь и присел на крыльцо. Утро занималось теплое. Ближе к озеру чернели кусты черемухи и сирени — целые заросли. Воздух свежий, пахучий. Всякая охота курить у Никифора Никитича пропала. Спрятал портсигар в карман телогрейки, пошире открыл глаза. Да, он вообще перестал замечать рассветы, хотя весной и летом всегда поднимался до солнца. Сейчас посмотрел туда, где озеро с небом сомкнулось, и увидел, как там занимается заря. Озеро еще темное, окуталось паром — туманом, и тихое такое, незлобивое. Небо над головой густо-синее, звездное. К горизонту синева делалась жиже и жиже, а у горизонта совсем побледнела. Там только одна крупная зеленоватая звездочка подмигивала Никифору Никитичу. День рождался, новый день! Никифор Никитич с сожалением подумал: сколько он таких вот чудесных рассветов не заметил в жизни. И насторожился тут же, даже дрожь по телу пошла, а сердце от радости заныло, как бывало в молодости — в кущах черемушника щелкнул соловей. Щелкнул и замолк, видимо, вслушиваясь, здорово ли получилось. Да как засвистит — заиграет, у Никифора Никитича дыхание замерло.

Красиво. А раньше? Что Никифор Никитич раньше соловьев не слушал? Или их не было в этих краях? Что вы! Соловьи поют — изнывают от любви каждую весну. Утренняя зорька зажигается над озером каждый день. Но до красоты ли было Никифору Никитичу?

Годы… Мчатся — не остановишь. Вообще-то Никифору Никитичу не так уж много — чуть поболе сорока. Но не в годах дело, а в душевной неурядице. Не первый день она сосет, не вчера появилась.

Года два с небольшим назад появился в кабинете очкастый парень, одетый по-городскому. Поставил на пол чемоданчик и сказал:

— Прибыл, Никифор Никитич!

А у Осолодкова кровь прихлынула к лицу, глаза заслезились: Игорь! Выскочил из-за стола, схватил парня в объятия. Потом усадил на стул и все удивлялся:

— Подумать только, какой ты стал! Мужчина! Спасибо, уважил меня, заехал.

— А я ведь не в гости. У меня направление. Агрономом к вам.

— Постой, постой, — остановился Никифор Никитич. — Так это, выходит, о тебе вчера звонил директор?

— Обо мне.

— Агрономом, говоришь?

— Агрономом. В позапрошлом году институт закончил, на юге области год отработал да вот к вам отпросился.

— Правильно! Правильно сделал, — и потащил Игоря к себе домой: ох и обрадуется же Анюта!

А был-то… Шкет. Пальцы всегда в чернилах, на носу вечные конопушки. Когда же это было?

Кажется, в сорок пятом. Самая тяжелая весна. Был тогда Никифор Никитич председателем колхоза. Прислали из МТС три дряхлых колесника-трактора. Как хочешь, так и сей. Лошадей запряг всех — и мало. Хорошие сроки уходили. А упустишь сроки — одно дело, без урожая останешься, а другое — в райкоме стружку снимут. Собрал стариков посоветоваться. И возникла мысль вручную сеять, хотя бы овес. Пусть на тракторах сеют, на лошадях тоже. А старики выйдут с лукошками. И пошло дело. Ехал мимо председатель райисполкома, увидел стариков с лукошками и в ярость пришел. Хотел прекратить, да только старики отказались ему подчиниться: мол, не ты работу давал, не тебе ее отменять. Осолодкова в ту пору почему-то в колхозе не оказалось. Овес посеяли на сорока гектарах. Вызвали Никифора Никитича в райисполком, и понял он тогда: хана теперь будет. Председатель райисполкома как увидел его, кулаком по столу:

— Хватит, Осолодков! Под суд за вредительство отдам. А ты, прокурор, заводи дело.

А прокурор мрачно пошутил:

— Суши сухари да побольше.

Похоже, действительно, придется сушить. Соловьи и в ту весну тоже звонко пели. И черемуха цвела, и сирень. А Никифор Никитич ничего не слышал и не видел. Руки опустил. Ждал прокурора. А тот не ехал и не ехал. Может, пронесет грозу стороной? У Анюты слезы не просыхают…

Явился все-таки прокурор. На бричке, с хлыстом в руках. Подкатил к правлению, бросил вожжи подвернувшемуся колхознику, а плеть в руках. На крыльце замешкался, покрутил черенком перед глазами и крикнул колхознику:

— Эгей, держи! — кинул ему плеть.

У Никифора Никитича так внутри все и оборвалось. Значит, до тюрьмы не больше двух шагов. Прокурор был высокого роста, белокурый и голубоглазый. Человек как человек — разговорчивый, курящий, улыбчивый. Только должность грозная. Звали Артемом Петровичем. Потолковали с ним мирно о том, о сем, о районном начальстве тоже. Никифор Никитич напрягся, когда начальства коснулись. Не ровен час, бухнешь что-нибудь невпопад. Прокурор круто изменил разговор, когда увидел затруднение Осолодкова. Живо спросил:

— Посмотрим овес?

— Можно. Коня запрячь или пешком пройдемся?

— Далеко?

— Да тут, за околицей.

Тогда после сева дождичек брызнул, потом солнышко погрело. И снова дождь. И старички не подкачали. Ясное дело, не сеялкой сеяли, прямых дорожек дать не могли, но раскидали семена ровно. Овес поднялся — любо-дорого посмотреть. Прокурор не поверил:

— Этот участок или другой?

— Этот.

— Не обманываешь, председатель?

— Зачем? Стариков спросите — они сеяли.

Артем Петрович повернулся к Осолодкову:

— За такие всходы премия тем дедам полагается, постарались. Сухари сушил?

Улыбнулся Никифор Никитич:

— Не успел.

Разволновался, чуть не заплакал от радости — пронесло! Вот бы стыд был, если бы заплакал. Потом Анюта накормила их с прокурором на славу. Расстались друзьями — простецким оказался страшный прокурор. Через неделю Никифор Никитич ездил в райцентр, и Артем Петрович тоже затащил его к себе, отобедали вместе — долг платежом красен. Разговор один — о земле, о хозяйстве. Изнывала в тоске по крестьянскому труду у Артема Петровича душа. Почему в молодости потащило его на юридический, а не сельскохозяйственный?

В тот раз Никифор Никитич увидел и Игоря. Худющий какой-то он был, нескладный, и пальцы в чернилах, и нос в конопушках. Прибежал из школы, портфель за шкаф — от отца подальше. Отца не проведешь. Потребовал дневник. Так и есть — двойка по поведению. С девчонками дрался. Отец покачал головой:

— Эх, ты, герой. Что теперь с тобой делать?

— Наказывай…

— Накажу, не хорохорься. Чего же ты с ними не поделил?

— А чего она в спину тычется?

— Видели вы такого? — обратился Артем Петрович к гостю.

Тот улыбнулся:

— Все они одинаковые. У меня свой такой же.

Потом Игорь часто вспоминался Никифору Никитичу учеником-третьеклашкой. Стоит перед отцом, голову склонил, а сам нет-нет да исподлобья зыркнет на Никифора Никитича озорно так и лукаво. Первое впечатление самое яркое для памяти, самое свежее — оно не исчезает с годами.

Нечаянная дружба с прокурором завязалась крепко. В гости ездили друг к другу семьями. Злые языки трепали: мол, Осолодкову в тюрьму надо было садиться, а он, проныра, дружбу с прокурором завел, тюрьма-то и убежала от него. Великое дело — блат. Особенно с прокурором. Кто-то даже донес об этом областному прокурору, была нервотрепка. Потом Артем Петрович горько шутил.