По-моему, нет ничего мучительнее, чем голод. Он никогда не проходил, к нему невозможно было привыкнуть. Мизерное количество всякой случайной пищи, которое удавалось раздобыть, не утоляло голод, а, наоборот, обостряло его.
Старший сержант Долматов был прав, когда говорил, что мы тоже скоро приобретем партизанский вид. Покидая штаб оперативной группы в Смелиже, мы оставили там свои шинели. Нам пообещали при первой возможности переправить их на «кукурузнике». Отчаянные идеалисты, поверили в эту байку. Шинелей мы, конечно, больше не увидели. Близилась осень. По ночам стало холодно, случались и заморозки; в одних гимнастерках не сладко. Но голь на выдумки хитра. Из мягких мешков, в которых сбрасывались нам грузы, пошили жилеты. Мешки стеганые, на вате. Немножечко повеселее стало. А в одной из стычек с полицаями отбили обоз и, к моей радости, обнаружили там шинели, правда, немецкие, из серо-зеленого тонкого сукна, но до выбора ли тут! Теперь и под кустиком можно спать за милую душу — жилет из теплого мешка да шинель в придачу.
В полную ветхость пришли мои хромовые сапоги. Ржавая вода и валежник, роса и дожди, многокилометровые переходы по чащобам быстро измочалили их. Отвалившиеся подошвы я прикрутил проволокой. Замучился — в кровь сбил пальцы. Увидев меня, Дука только головой покачал.
Однажды захватили группу полицаев. Они утверждали, что искали нас, чтобы сдаться в плен, что готовы кровью смыть свой позор. Их участь должен был решить Дука. Партизаны люто ненавидели фашистов, но вдвойне — полицаев. К тому времени вышел приказ Верховного — принимать в партизаны тех, кто пришел с повинной, проверять их искренность в боях. Приказ был размножен и сброшен с самолетов во многие полицейские гарнизоны. Военная обстановка уже круто изменилась в нашу пользу: сокрушенные на Курской дуге, гитлеровцы покатились на запад.
Комбриг построил полицаев на поляне, медленно прошелся перед ними, хмуро и недобро поглядывая на вытянувшиеся постные лица перебежчиков, ткнул одного из полицаев в грудь и приказал:
— Разувайся!
Тот побледнел, забормотал в оправдание: он де был самым смирным и стрелял только в воздух. Видно, решил, что раз снимают обувь, значит, расстреляют. А комбриг подозвал меня и тоже приказал:
— Разувайся!
Полицай, поняв что к чему, торопливо сдернул свои сапоги и забрал мои развалюхи. Даже обрадовался, что этим кончилось.
Как-то мы с Батеневым ходили на большак — хорошо грейдированную грунтовую дорогу. Хотели заминировать, да не получилось. Слишком интенсивным было движение, ямку под мину не успеть выкопать. Тем более на такой накатанной дороге. На запад тянулись машины, обозы, с которыми удирали полицаи и старосты, те, кто обагрил руки в крови соотечественников. Вереницами тянулись легкораненые, брели остатки основательно потрепанных частей вермахта. Навстречу им неслись тупорылые грузовики, бронетранспортеры. По сводкам мы знали: Красная Армия успешно наступает.
Мы с Батеневым набрели на проселок, который вливался в большак. На нем четкие отпечатки гусениц. Через буерак перекинут мостик, довольно крепкий на вид. Батенев глянул на след — не поставить ли тут мину? Поставили и двинулись дальше. Еще в одном месте замаскировали на дороге заряд. Вечером возвращались тем же путем. Раздвинули кустики и видим: мост снесло взрывом, а на дне буерака вверх гусеницами валяется трактор. В другом месте подорвался автобус с солдатами. Наш боевой счет потихоньку рос.
Фронт приближался неумолимо. Отряд полностью переключился на разведку, вел ее и днем и ночью, за десятки километров окрест лагеря. Ходили наши разведчики и в Брянск.
В сентябре похолодало, грянули настоящие утренние заморозки с инеем. Костры разводить было нельзя: слишком много вокруг отступавших фашистских войск, легко себя обнаружить. Ночами почти не спали. А как начинало пригревать солнышко, дремали даже на ходу.
Ночью от Брянска долетали глухие взрывы авиабомб. Иногда грохотало так, что земля тряслась: это либо эшелон с боеприпасами взрывался, либо склад. Прицельно работали наши летчики.
Партизанская жизнь закончилась в середине сентября. Сначала наведались к нам армейские разведчики, о чем-то потолковали с командованием отряда и исчезли. Потом примчался в лесное царство танк. Когда танкисты вылезли из машин, их дружно подхватили десятки рук. Качали до тех пор, пока те не взмолились:
— Пожалейте наши печенки-селезенки, друзья!
И вот по большаку, назывался он Ревенским, хлынул поток советских войск — танки, пехота, артиллерия, «катюши», обозы.
Отряд вышел в Брянск Второй и обосновался там. А за Первый еще кипели бои. Отдышались после лесов в пригородном поселочке мясокомбината, наелись свежей картошки до колик в животе. А тут и хлеба нам подбросили, совсем приличная жизнь началась.
Через несколько дней отряд погрузили на машины и повезли в Орел. Поселились за рекой, а столовались в центре города. Каким-то чудом уцелел первый этаж пятиэтажного дома, в нем разместили столовую. В город стянулись все партизанские отряды Орловщины. На центральной площади состоялся торжественный парад. Секретарь Орловского обкома партии, член Военного совета фронта сказал зажигательную речь, партизаны восторженно кричали «ура». Настроение было приподнятое. Громкими радостными криками встретили появление над площадью самолетов.
Потом появились художники, кинооператоры, журналисты. Герои-партизаны были нарасхват. Никита Мироныч тоже.
Началось расформирование отрядов. Бывшие партийные и советские работники направлялись в распоряжение обкома партии. Рядовым партизанам предоставлялись кратковременные отпуска, после которых их ждала армия. Отпусками воспользовались редкие: некуда было ехать. Просились сразу на фронт.
С нами поступили просто — приказали вернуться в батальон. И группе Долматова тоже. По данным военного коменданта часть наша стояла в Кролевце. Добрались на попутных, батальона там уже нет.
В комендатуре Кролевца посоветовали ждать батальон в Конотопе. Прибыли мы туда и целую неделю проторчали на железнодорожной станции. Нам обещали: состав с батальоном вот-вот прибудет, а он где-то задерживался. На юг непрестанно шли эшелоны. На многих полыхали транспаранты: «Даешь Киев!» Проследовал эшелон и с чехословацкими подразделениями.
Наконец, комендант обрадовал: сегодня будет. Наш эшелон появился под вечер. Медленно поплыли вагоны. Из теплушек высовывались солдаты, и мы стали различать знакомые лица. Махали руками, приветствовали криками. А солдаты недоумевали: что за пестрая орда? Фрицы не фрицы и на наших не похожи.
Скрипнули тормоза, лязгнули буфера. Из вагона выпрыгнул капитан Курнышев, стройный, туго перепоясанный ремнем с портупеей. На боку планшетка и пистолет. Подошел и строго спросил:
— Кто такие?
Батенев доложил:
— Прибыли с боевого задания, товарищ капитан!
— Постой, постой, — улыбнулся капитан. — Наши! — Затем кивнул в сторону долматовцев: — А эти?
— Бойцы второй роты! Заброшены в тыл врага в декабре сорок второго! Докладывает старший сержант Долматов!
Из вагонов повыскакивали ребята, окружили нас, и начались объятия, веселая кутерьма.
Старшина ожидал в сторонке, когда кончатся нежности, и только осуждающе качал головой. Наметанным взглядом он определил, что придется раскошеливаться. Отправил в тыл в новеньком обмундировании — и что от него осталось? Вшивые фашистские обноски?! А какой же старшина без содрогания расстается с добром из своей каптерки?
Когда я уходил на задание, сообщил отцу, чтобы писем от меня скоро не ждали и чтоб не волновались. Но отец продолжал писать аккуратно, так что накопилась целая куча треугольничков. Читал их запоем. В каждом один и тот же вопрос: что это за такое задание, что писать нельзя? В одном из писем известие — убит мой закадычный друг Колька Бессонов, пришла похоронная. Сообщение оглушило. Я представить себе не мог, как это нет Кольки Бессонова. Нет в живых предводителя в охотничьих и рыбацких походах? Этого быть не может!
