В свою очередь Александр Борисович сообщил о здравии и обустройстве Васильева его величеству, и тот изъявил желание поторопить митрополита Гавриила с пострижением пророка в монахи. Сия царственная просьба была князем немедленно доведена до сведения митрополита. И крестьянин Василий был пострижен в декабре 1796 года в Александро-Невском монастыре с наречением ему имени Авеля. Василий, не в привычках которого было ждать милости от природы, решил отблагодарить и царя – и написал ему отдельное послание. Утром 5 января нового 1797 года Павел Петрович изволил осведомиться у князя:

– Дражайший Александр Борисович, как там поживает наш провидец? Не нуждается ли в чем? Посланы ли ему деньги на обустройство?

– Не извольте беспокоиться, государь Павел Петрович, все исполнено в точности. Сам он полон благодарственных верноподданических чувств. Даже письмо вам сочинил от оных избытка, – пояснил ситуацию князь.

– Письмо? Ну-ка дай сюда послание святого… – Павел I протянул царственную длань и лично, с трудом разбирая почерк, прочел следующее:

«Ваше Императорское Величество, всемилостивейший Государь! С сим, с новонаступившим годом усердно поздравляю: да даст Господь Бог вам оный, а по оном и многие богоугодно и душеспасительно препроводить. Сердечно чувствую высокомонаршия ваши ко мне недостойному оказуемыя, неописанныя милости, коих по гроб мой забыть не могу. Осмеливаюсь священную особу вашу просить о следующем и о последнем:

1-е) Благоволите указом не в продолжительном времени посвятить меня в иеромонашеский чин, дабы мог я стояти во церкви у престола Божия и приносити Всевышнему Существу жертву чистую и непорочную за вашу особу и за всю вашу царскую фамилию, да даст Бог вам дни благоприятны и времена спасительны и всегда победу и одоление на враги и супостаты.

2-е) Егда меня заключили на вечное житие в Шлиссельбургскую крепость, и дал я обещание Богу такое: егда отсюда освободят, и схожу в Иерусалим поклониться Гробу Господню и облобызать стопы, место ног Его.

3-е) Чтобы я был допущен лично к Вашему Императорскому Величеству воздать вам достодолжную благодарность и облобызать вашу дражайшую десницу и буду почитать себя счастливым.

4-е) Благоволите вы мне изъяснить на бумаге, за что меня наиболыпе посадил Самойлов в крепости, в чем и остаюсь в ожидании благонадежным».

– Однако каков наглец этот пророк! – иногда государь прибегал к сильным выражениям. – В Иерусалим его отпусти… а здесь кто мне пророчествовать будет? Дорога дальняя, случится все может…

– Совершенно с вами согласен, ваше величество.

– А эта просьба вновь принять его? Я устал уже от лобзаний отшельника. Но особенно, князь, меня радует просьба в письменном виде объяснить ему, за что тот очутился в крепости. Я намерен завести особый почтовый ящик, послание в коий сможет опустить всякий желающий, и собственноручно доставать оттуда почту, дабы таким образом знать все о чаяниях и нуждах моего народа, но это – уже явное злоупотребление милостями моими. Если бы в империи нашей цари лично бы писали всем арестантам причину их заточения, не хватило бы ни бумаги, ни перьев, даже если ощипать всех гусей, сколько их ни есть на Руси!

– Несомненно, Павел Петрович, – князь всегда соглашался с Государем, когда речь шла о вещах философских.

– Хоть он и свят и Богом просвящен, но зело дерзок. Другого бы выпороть приказал. Не пророчествовал бы – и никаких крепостей бы не было.

– А еще митрополит Гавриил попрекал Васильева, что мечтает-де достичь архиерейского достоинства, а сие иеромонаха звание – лишь первая ступень высокой лестницы, – Александр Борисович не стал покрывать зазнавшегося пророка.

– Пишите, князь – повелеваю: «прошение Васильева оставить без уважения, но для сведения митрополита заявить ему сие»

Между тем наши герои тоже были не чужды мирских радостей. Во дворце князя Куракина, где окопались граф Г. и Морозявкин, подготовка к светлому Рождеству Христову шла полным ходом. Слуги чистили и скоблили все залы и комнаты куракинского дома, вылизывая их чуть ли не языком, в сияющих цветных паркетинах отражался потолок, лепнины протирали тряпками, позолоту чистили нашатырем и зубным порошком. Повара в кухмистерской жарили и парили гусей, уток, пекли пироги с капустой и зайчатиной, варили рождественские наливки, словом все было прямо замечательно.

Но зайдя однажды к Морозявкину, граф обнаружил его весьма грустным и рассеянным. Это удивило Михайлу и даже слегка расстроило.

– Что с тобой? – поинтересовался он заботливо. – Съел чего-нибудь не то или служанка Надин наконец послала тебя к черту?

– Да нет, желудок в порядке. А Надька – да куда она денется… Дело, брат, не в этом, – Вольдемар поправил подарочную рубаху и метко запустил гусиным пером в подсвечник на стене.

– А в чем же тогда?

– Чую я – конец нашим приключениям. Ну что это, в самом деле – съездили за пророком, привезли, посмотрели на него и назад отправили. Вот и все… Нет, скоро нас отсюда попрут. Тебе-то хорошо – ты граф и с Куракиным коротко знаком, а вот я… Скоро попросят меня с квартиры, чую. Сколь веревочке не виться…

– Ну вот еще, что за мрачные мысли! Не пророк, так еще что-нибудь подвернется… Да и это приключение еще не закончено… у меня тоже есть чутье. Кроме того пора уже нам очнуться от спячки – к нам в гости едет Сашка Надеждин со своей законной супругой!

– Святые угодники! Это та самая баронесса Ольга, к которой ты клеился, а он у тебя ее увел? – Морозявкин был правдив, но бестактен.

– Да, она, – граф Г. не любил, когда приятели шутил над его почти уже совсем погибшей любовью.

– Пора тебе наряжаться и прихорашиваться! – с этими словами Вольдемар решил не жаловаться более на судьбу, а подождать развития событий.

И в одно прекрасное зимнее утро у ворот действительно остановилась сияющая карета и оттуда выпорхнула счастливая семейная чета – барон и баронесса Надеждины. Они выглядели ужасно счастливыми как в медовый месяц и все время перешучивались на французский манер. Немедленно состоялась бурная и радостная встреча в стиле «сколько лет, сколько зим!» Баронесса, как отметил про себя граф Г., а Морозявкин не приминул высказать вслух, нисколько не изменилась – она была как и прежде прекрасна, молода, легкомысленна и небрежна. Одета она была в скромное муслиновое платье и беличью шубку. Сам господин барон был принаряжен весьма модно, но в то же время казалось, что он только что загнал волка или стаю лисиц – что-то егерское нельзя было полностью изгнать из его наряда.

Похихикав с графом и милостиво разрешив себя поцеловать, баронесса поприветствовала Морозявкина и прошла в дом – обрадовать своим визитом «папеньку» князя Александра Борисовича. А граф Г., Вольдемар и Александр Надеждин еще долго трепались на конюшне, затем пошли в дом, прокурили голландскими трубками комнаты и решили выпить за встречу. Вспоминалось все то же – студенческая юность, «мои университеты», пьянки и гулянки, драки и попойки, скоро перепились до того, что вспомнили даже лекции и перечислили имена профессоров вкупе с названиями предметов. Возгласы вроде «а помнишь…», «еще бы» и прочие разносились по гулким залам. Дым стоял столбом, хотя пространство и возможности наших героев были весьма ограничены.

В это время баронесса Ольга уже впорхнула в кабинет свекра – отца «милого СашА» и обвила его шею своими нежными ручками. Князь Куракин за свою долгую жизнь (историки указывают, что он завел до семи десятков внебрачных детей, устанавливая связи с различными слоями общества) привык, что его шею часто обнимали нежные женские ручки, но здесь он был слегка смущен. Ольга была как всегда прелестна, ее щеки пахли морозом и свежестью, слегка покраснев от волнения госпожи.

– Ах, папА! Я так рада вас видеть… Вы слоль шарман и манифик – ком тужур!

– Вы же, госпожа невестка, беспримерно очаровательны… – князь улыбнулся тонкой улыбкой мудрого змия.