Валюс был дружелюбным и приветливым человеком: он возродил несколько забытую в Москве традицию, открыв двери своего дома для всех любителей искусства. Это позволило ему приватным образом создать атмосферу духовного общения между художником и публикой, в котором он ощущал настоятельную необходимость. Вдова и сын Валюса, благоговейно чтя его память, продолжают раз в неделю принимать любителей живописи в мастерской, которая была дана художнику и которой он не успел воспользоваться. В ней он нашёл бы простор, столь ему необходимый в последние годы жизни, когда его искусство стало монументальным. Развешанные по стенам обширной мастерской, его холсты внятно и выразительно на языке живописи, без всякой аллегорической дидактики несут зрителю заветы художника.
Каждый из холстов представляет собой размышление в пластике, отражает трагические противоречия нашего времени и их осознание художником, страстно любящим людей и жизнь. Резко контрастные краски Валюса властно входят в сознание зрителя, не давая ему уклониться от поставленной проблемы: вот война - не в плане её ужасов и героизма, а в плане ответственности мыслящего человека перед страшным пожаром, сжигающим дотла всё доброе и человеческое. Вот снятие с креста - не истерзанное тело, поддерживаемое рыдающими женщинами, не вечный урок сострадания и любви: мы видим мертвенно белое тело, ноги за пределами полотна, должно быть всё ещё пригвождены к кресту; покинутое всеми, оно лежит навзничь на чёрной земле среди хаоса - неужели его страдания были напрасными? Вот хрупкий женский образ, сияющий в своей чистоте, заслонённый и раздавленный огромной чёрной массой насилия и мракобесия - он возродится! Вот образ материнства, но не торжествующего и счастливого: женское тело, написанное в однообразных темно-красных тонах на контрастном зелёном фоне, вырисовывает длинную арабеску, замыкающую в себе эмбрион и защищающую слабый росток жизни…
Картины Валюса легко доступны для понимания. Конечно, словами не передать живопись, притом, что это чистая пластика, ничего не заимствующая от слова, но символический смысл её ясен. Мне бы хотелось рассказать хотя бы только об одной из работ художника, осуществлённых им в крайнем творческом напряжении последних месяцев жизни: за один последний месяц перед смертью он написал 9 крупных полотен. Я расскажу о картине, которая предстаёт перед нами как итог всей жизни художника. На лиловатом, пастозно написанном, тревожном фоне, клокочущем, точно бурное море, взрывающаяся туманность или адская река выделяются две частично погруженные фигуры; обе написаны в интенсивном красном цвете - цвете жизни - и очень выразительны: одна из них, помещённая на втором плане, кажется раненой, другая, на первом плане, выпрямилась в позе вызова; между ними и над ними мы видим третью фигуру, идущее от неё сияние лучами озаряет головы двух первых. Но человек ли это или нечто иное, сияющее всеми оттенками, всем валерами жёлтого цвета, в нём чудится кипящее солнце, сверкающее над нашим трагическим миром! И не является ли материализация цветом духовного мира художника пластическим выражением мысли, совести, поэзии? И, кажется, в этом творении художник выразил своё понимание цели Искусства.
Язык Валюса, как всякий поэтический язык, имеет свои тайны. Свобода и угнетение, жизнь и смерть сражаются в нём во всём многообразии тёплых и холодных тонов. Но что обозначает этот лиловый диск, появляющийся, словно тайная планета, на многих полотнах? И почему почти на каждой картине среди мрачных бездн и переливающихся тёмных тонов фона вдруг появляется маленький блик белого или жёлтого цвета? Здесь можно только догадываться. Замечу только, что в самой живописной манере Валюса есть что-то незаконченное. Все его работы осуществлялись сразу в одном порыве, за несколько часов. Краска, наложенная густым потоком, словно течёт, приплюснутая мастихином, извивается под ударами кисти. Нет ничего окончательного, ничего застывшего. Мир создаётся и трансформируется у нас на глазах. Видимый глазу порыв творческого размышления преодолевает в процессе работы антагонизм сущего - жизнь, смерть - и в борении обретает высшую жизнь. Порыв художника увлекает зрителя. Этот творческий порыв выражает больше, чем победу Валюса над своей собственной смертью. Он властно и с доверием зовёт людей трагического века осознать их ответственность, которая является не только залогом спасения достоинства, любви, красоты, всех созданий человеческого духа, но, в наши дни, залогом спасения всякой жизни на Земле. Живопись Петра Валюса мобилизует людей на борьбу за жизнь. Эта живопись является для художника Запада важным и полезным напоминанием: искусство не должно уходить в бесплотность и абстракцию. Присущий ей язык способен выразить самое глубокое размышление, самую высокую мысль, оставаясь человечным.
Три ивы, 1970, бумага, темпера, 60х80 см.
Александр БОРЩАГОВСКИЙ, драматург, публицист
"Огонёк", № 22, май 1990
Где найдутся стены для картин?
В 1970 году, незадолго до смерти, пятидесятивосьмилетний Пётр Валюс обрел, наконец, временные неспокойные стены для своих полотен. Скудные, подвальные стены в недрах московской земли, они достались ему по случайности: жить здесь стало людям невмоготу. Стены, отремонтированные руками сына, Валерия, и его друзей, стены - счастье, хотя больному, обречённому художнику только однажды удалось спуститься по крутым ступеням в свою мастерскую, вступить в спасительную для творца толпу зрителей, заполнивших обе "выставочные" комнаты и коридор между ними. Его скоро отвезли домой, в пятиэтажку, в две комнатёнки, где толком и отступить-то от полотна было некуда…
До этого были скупые дары судьбы: трёхдневная выставка 1968 года в Институте А.Н.Несмеянова и в том же году - десятидневная при институте имени и.В.Курчатова. В чёрной летописи преследований независимых художников, длившихся десятилетиями, жизненно важными были эти спасительные островки понимания и солидарности интеллигентов - "физиков", технарей, стоявших на земле куда более прочно, чем одиночки-художники, гонимые и начальством, и официальной искусствоведческой - я бы назвал её "кеменовской" - мыслью и руководством творческого Союза.
Обе выставки - партизанские, в атмосфере страха, что экспозицию сорвёт со стен первый же грозный телефонный звонок. Но памятно и другое: наше ошеломление, когда десятки работ, прежде увиденных порознь, почти впритык и без нужного света, когда они вдруг взлетели на просторные стены, предстали как атомы единого, цельного художественного мира.
На выставке, открывавшейся в декабре 1970 года в подвальных "залах" жилого дома по переулку Н.Островского, медлительной чередой демонстрировались на пюпитре и десятки темпер Валюса. Здесь впервые можно было постичь и масштабы его дарования. Что-то мешает мне назвать его темперы - листы с изображением цветов - натюрмортами: традиционное определение жанра оказывается не в ладах с этими живописными листами, драматическими, музыкальными, то яростными, то нежными. Можно десятки и сотни раз переставлять их на пюпитре - и не наступит пресыщения, и не будет полной разгадки тайны этих листов.
Я бы назвал атмосферу той выставки предгрозовой. Бросовое помещение, спрятанное где-то в переулочных "кулисах" старой Москвы, отдали под мастерскую неизвестному художнику - и гора с плеч! Пусть себе пишет и принимает редких своих друзей. А их оказалось - тысячи. Бросовый подвал стал местом паломничества. В зимние дни 1971 года до двухсот человек в день спускалось по выщербленным каменным ступеням, а это очень много: люди, оповещённые не печатью, не радио, а доброй молвой, задерживались у картин Валюса подолгу, здесь не было такой привычной нашему времени выставочной музейной рысцы.
