Да, сила, ловкость, сметливость, умение подлаживаться под обстоятельства жизни у моих тороватых земляков еще не иссякли. Дать ход этой инициативе, найти новые формы проявления ее и организации не только сверху, но и снизу, от самих производителей, – вот задача! Вот главная опора в устроении теперешней жизни. Не подавлять инициативу, а искать ее выхода в деле и в благотворчестве. В нынешнем же состоянии видимого равнодушия много парадоксов. Взять хотя бы соображение по части занятости жителей. Пителино выросло за последние двадцать лет вдвое, и никто, ни один человек, не работает на земле, то бишь в колхозе. В местном отделении совхоза работают только синормские, а все пителинцы устраиваются в районных конторах и около. «Не хватает кадров в учреждениях, – жаловались мне в райкоме. – Хоть караул кричи».

Да и немудрено: на тридцать колхозов да совхозов района приходится более сорока контор в райцентре. Где же взять людей на такую прорву учреждений? Ведь не сгонишь же скопом всех колхозников и совхозников обслуживать эти конторы. Надо же кого-то и на земле оставить. А эти учреждения не уменьшаются – все увеличиваются. Тут уже ходили толки, что в РАПО потребуется много новых специалистов, а где их взять?

Так думал я, бродя в субботний день по Пителину.

Напротив старой церкви, превращенной в товарный склад, посреди улицы толпился народ. Я подошел, разговорились. Оказывается, публика вышла с судебного заседания – объявили перерыв перед вынесением приговора. Здесь, на дороге, толпились любопытные, свидетели же и виновники сидели в палисаднике, возле небольшого деревянного здания суда.

– За что судят? – спрашиваю.

– Одних за то, что дрова возили, других за то, что покупали.

Я прошел в палисадник. Подсудимые сидели на лужайке под тополями, их было человек шесть; на скамейке же возле забора, поодаль от других, держали двух главных виновников – трактористов из Ерахтурского леспромхоза. К ним был приставлен милиционер, охранял, чтоб не общались с родственниками и вообще с посторонними.

Прислонившись спиной к тополю, вытянув прямо перед собой ноги, обутые в шерстяные носки и в калоши, сидела старуха и понуро смотрела в землю перед собой.

– Что, мамаша? За родственников переживаете? – спросил я, присаживаясь.

– Нет, я – подсудимая.

У нее худое лицо в глубоких темных рытвинах и слезящиеся голубенькие глазки, как цветочки льна под росой; на ней платочек в горошинку, повязанный углом, да белесая, застиранная спортивная куртка, расстегнутая на груди, и эти старенькие галоши, привязанные к ногам бечевкой.

– В чем же вы провинились?

– Тележку дров купила – вот и провинилась.

– Откуда дрова-то?

– Из лесу. Откуда же еще.

– Лес-то ваш, колхозный?

– Да нет. Говорят – леспромхозный. Оттуда и привезли.

– А колхоз почему вам не дает дров?

– Председатель говорит: нету…

– Да вы же в лесу живете! – удивляюсь я.

– Поди ты. В лесу живем, а дров нету.

– А мы сроду так – покупали кто где может, – отозвалась соседка ее, женщина в летах, но еще бойкая и плечистая.

– И вы подсудимая?

– И я, – смеется. – Две тележки дров купила по двадцать пять рублей за каждую.

– Пенсионерка?

– Пенсию получаю, но еще работаю. Я заведующая овцефермой.

– И вам колхоз не привозит дров?

– Некому за дровами-то ехать. Лошадей перевели, тракторов много, а трактористов не хватает. По три трактора приходится на одного тракториста. Дак они пахать да сеять не успевают, не только что за дровами ездить. Вот и обращаемся к леспромхозовским. А те имеют право взять по десять кубов с лесосеки.

– За что же их судят?

– Лишку прихватили. – И опять посмеивается. – Директор и взъелся на мастера, взял да и оформил дело в суд. Вон и мастер сидит. А вон тот, однорукий, наш лесник. Тоже под суд попал.

Лесник, пожилой мужчина, но еще крепкий, с тугим и свежим лицом, услыхав, что в разговоре затронули его имя, встал и отошел подальше. А мастер, совсем еще молодой парень в черном пиджачке и светлой кепочке, отозвался нехотя:

– Лесник тут ни при чем. Это я виноват. – И приподнявшись на локте, стал объяснять мне: – Он подрядился у нас технику охранять. Ну? Месяца полтора сторожил. Подошло время расчета, а ему говорят: ты у нас не в штате. И катись колбасой! Мне совестно стало, и я приказал отвезти ему десяток кубометров дров. И вот за это самое директор на меня и на лесника в суд подал.

– В том и вина ваша?

– Моя-то? Я за все в ответе. Вон те ухари, – кивнул на трактористов, сидевших под охраной милиционера, – возили направо и налево… А я виноват! Потому как не запретил. Но как ты им запретишь? Он нальет глаза, заводит трактор и прет куда захочет. Что ему твои запреты! Воробьиное чириканье! За рукав возьмешь – он тебя по шее. Не то еще и топором грозится. Не-е, с меня хватит такого веселья. Если не посадят, завтра же сматываю удочки – и в город, к дальним родственникам.

– А вам что грозит? – спрашиваю женщин.

– Наверно, штраф, – говорит заведующая овцефермой.

– А меня посадют, – вздыхает горестно старушка, глядит печально и покорно, и вдруг частые слезы закапали на юбку.

– Что вы, что вы? Успокойтесь! – говорю. – Это какое-то недоразумение.

– Нет, нет… Она деньгами платила за дрова. У меня же нет денег. Я ведь самогонкой платила. Пришли ко мне с обыском. Я призналась во всем. А за самогонку, говорят, тюрьма.

Я записал в блокнот, обещал заступиться, если засудят.

– Все будет хорошо, – говорю, – к председателю съезжу, скажу, чтобы дров привезли… Все обойдется.

Она утешилась быстро, как ребенок, и даже смеяться стала.

Но потом, когда судья Соломатина зачитала приговор: «Гражданку Макарову Анастасию Васильевну за незаконную покупку краденых дров и за производство самогонки при помощи чугуна и таза оштрафовать на семьдесят рублей», – отыскала меня глазами и опять заплакала.

– Что ж ты утешал меня? – говорила на пороге, всхлипывая. – Где я такие деньги возьму? Вон еще и защитник подсунул записку – тридцать рублей требует.

– Анастасия Васильевна, – говорю, – ждите меня завтра. Приеду к вам домой вместе с председателем колхоза. И все утрясем.

На другой день я поехал в тот самый колхоз имени Димитрова, в дальнее село Веряево.

Надо сказать, что я бывал и раньше в этом селе. Еще до войны учителем работал в соседнем Гридине. Какие это были огромные села, Гридино да Веряево! Дворов по восемьсот в каждом; клубы, больницы, почтовые конторы, агропункты, по школе-семилетке на каждое село! В одном Гридине было три колхоза, да в Веряеве два. И какой мастеровой народ здесь жил: плотники и бондари, штукатуры и каменщики, смолокуры, углежоги, санники, жестянщики, – словом, мастера на все руки…

От того Веряева мало что осталось: два порядка домов, редко разбросанных по выщербленному косогору вдоль речки Пет. В конторе, в стародавнем доме, на втором этаже я застал все колхозное руководство. Не было только председателя. На эту должность прислали из Высоких Полян агронома; парторг Мотин, бывший временно за председателя, передавал ему дела, возил где-то по обширному колхозному пространству.

А здесь, в конторе, одни женщины: и бухгалтер, и агроном, и экономист, и связист, и зоотехник, и кассир, и курьер, и уборщица… Я было заикнулся: отчего это они не развозят дрова по колхозникам? Меня смяли ураганным огнем из каждой огневой точки:

– Кто будет пилить? Кто возить? На чем?

В колхозе большие земельные угодья – шесть с лишним тысяч гектаров. Но грузовиков и тракторов маловато для таких площадей. Да и то на сорок семь тракторов всего пятнадцать трактористов, на двенадцать грузовиков девять шоферов, они же еще и обслуживают три легковые машины. Доярок не хватает, скотников, комбайнеров… Да кого ни возьми – всех не хватает.

– Как же вы обходитесь? – спрашиваю.

– Из города присылают и коров доить, и землю пахать. Ну что это за пахари? Они вон по канавам ныряют, носом землю пашут.