— Вас понял. Прошу «добро» на посадку по-самолетному.

Он произнес это так, что там, внизу, поняли: старший лейтенант Филин машину посадит. И ему разрешили совершить это чудо. Никто в истории морской авиации еще не направлял реактивный самолет на палубу крейсера — не авианосца! — так, как будто перед ним простиралась аэродромная бетонка длиной в километры. Но Арсений был в ту минуту сыном Солнца, которому можно все и который может все…

Потом ему показали видеозапись его фантастической посадки. Он смотрел на экран, верил и не верил, что это его самолет пробивает снежную бурю, что в стеклянном черепе иглоносой машины сидит он, Арсений Филин, и не просто сидит, а творит небывалое, не предусмотренное ни конструктором, ни всевышним, — ведет истребитель на куцую палубу, будто на просторнейший аэродром.

Сначала на экране возник расшеперенный, как майский жук, самолет. Арсений почти бездумно, рефлекторно выпустил воздухозаборник и тормозные щитки, чтобы хоть как-то сбить гибельную скорость. Но все равно машина росла в размерах стремительно. И Филин невольно съежился перед телеэкраном, сгруппировался, как тогда, в кабине… Вот он, кормовой срез. Пролет на высоте человеческого роста.

«Сто пятый, скорость! — надрывался эфир. — Придержи вертикальную!»

Поздно.

Он уже несся над палубой.

Резкий клевок.

Самолет ударился передним колесом о чешуйчатый настил — стойка шасси выдержала! — машина снова прянула в воздух, но удар уже пригасил скорость. Второй подскок также приостановил истребитель. Но его понесло на надстройку, к которой жался не спущенный в ангар самолет. Под стеклянным фонарем еще сидел не успевший выбраться из кабины летчик. Филин передернул педали и чудом отвернул в сторону. Задымились шины, мертво схваченные тормозами. Он замер в сорока сантиметрах от крыла соседней машины. Реактивный самолет, пробегающий по земле многие сотни метров, вместил свой посадочный бег в считанные десятки шагов.

И на корабль упала тишина…

Первым подбежал техник — веселый кудрявый парень, отважный оруженосец. Машина слегка дымилась, и двигатели после аварийной посадки могли полыхнуть, а Саня Панов, Санченко-Панченко, не раздумывая, бросился к летчику, взлетел по стремянке, откинул фонарь.

— Молодец! — только и крикнул он Филину, помогая освободиться от ремней.

Пошатываясь, Арсений прошел в кубрик, куда уже спустился с мостика вице-адмирал, наблюдавший посадку.

— Товарищ адмирал…

Старый моряк прервал доклад крепким объятием. Потом окружили свои, жали руки, хлопали по плечам и кто-то уже требовал писать объяснительную записку…

— Погодите! Дайте пообедать! — отмахивался Филин. Но есть не стал, выпил только три стакана компота.

Спустя неделю неподалеку от «Славутича» на американском атомном авианосце «Нимиц» разбился при посадке самолет радиотехнической разведки. Он заходил на широкую палубу ясным днем при штилевом море и по необъяснимой причине врезался в группу штурмовиков, стоявших в стороне. Были взрывы, пожар, исковерканные обломки и обугленные трупы. Филин разглядывал их на газетных снимках.

«Кисмет» — припомнилось тогда лермонтовское слово. Удар судьбы.

Через месяц, в базе, на корабль прибыла отборочная комиссия из Центра подготовки космонавтов. Старший лейтенант Филин, летчик 1-го класса и кавалер ордена Красной Звезды, шел в кандидаты, как у них говорили, «первым корпусом». Арсений уже видел себя в космическом гермошлеме. Но тут грянул гром с ясного неба, с такого же ясного, какое простиралось и над «Нимицем» в роковой день. Врачи обнаружили у Филина пониженную нервную проводимость. Он был негоден не то что в космонавты — в корабельные летчики. Ему предложили дальнюю авиацию. Арсений согласился бы и на военно-транспортную, и на бомбардировочную. Все равно…

«Если Ольга родит сына, — подумал Филин, — никогда в жизни не подпущу его к самолету. Запас счастливых случайностей израсходовал за него отец…»

С какой-то минуты полета ему стало казаться, будто гул турбин вибрирует на мотив: «Не скажет ни камень, ни крест, где легли…»

Морская синь под крыльями исчезла. Всюду, насколько хватало взгляда, белели ледяные поля. Трещины, которые черными зигзагами делили эти просторы утром, на пути в Атлантику, к вечеру сомкнулись и срослись.

Они уже так давно были в воздухе, что самолет, казалось, превратился в некий летучий остров, и на землю теперь можно спуститься лишь с помощью модульного аппарата. Оранжево-пушистый шар солнца ушел под хвостовое оперение. Они улетали от него навстречу плывущей с востока темени. Но прежде надвинулись кучевые облака, величественные и самодовлеющие, словно айсберги. Они клубились туго и плотно и походили на белые аэростаты, касание которых грозило гибелью.

Анохин взял штурвал на себя и набрал еще метров триста.

Род пилота шел от Атласа — исполина, взвалившего на плечи небосвод античного мира. Кровь Атласа текла в жилах Икара. Дерзкий юноша перед полетом к солнцу полюбил такую же пленную, как и он, девушку-скифянку, и она увезла с Крита в Таврию черноглазого мальчика. От этого мальчика пошло племя соколиных охотников и голубиных почтарей. Тут уж сам бог не в силах проследить извивы и устья тех русел, по которым кровь Икара поднялась на север, добежала до Великой Александровой слободы и взыграла в жилах холопа Никитки. На деревянных крыльях слетел дерзкий смерд с колокольни Распятской церкви, уцелел, но был изрублен по приказу грозного царя, наблюдавшего полет, дабы другим неповадно было. Однако же не смогли царевы бердыши пресечь токи икарийской «руды». И расточилась она, полетная страсть, по городам и весям, по слободам и посадам на многие лета, на вечные века…

И проникла она в Рязань, где подьячий Крякутный наполнил дымом шелковый мех и прянул в небо выше креста на маковке.

И пошел от подьячего корень рязанских летунов.

Обе ветви анохинского рода — мужская и женская — сполна вобрали в себя эту птичью тягу ввысь. Дед по матери летал на гидроплане с авиаматки «Орлица»; дед по отцу поднимал в воздух тяжелые «Ильи Муромцы».

Отец майора Анохина, летом сорок первого, израсходовав в бою патроны, посадил свой истребитель на аэродроме, не зная, что его только что оставили советские войска. Навстречу самолету бежала девушка-санитарка. За ней гнались немецкие солдаты. Летчик подрулил к девушке, помог ей втиснуться в одноместную кабину и на остатках горючего взмыл в воздух. Ему удалось приземлить машину на опушке полесской пущи. Потом целый месяц они вдвоем пробирались на восток. Девушка стала женой летчика и матерью нового пилота.

Сам майор Анохин овдовел рано — еще в лейтенантах. Жена его, лаборантка кафедры аэродинамики того училища, которое он кончал, погибла в авиакатастрофе близ Черноморского побережья. Трехлетний сын жил до пятого класса у бабушки, потом при отце — в гарнизонной школе-интернате, а последние два года провел в суворовском училище. Прошлой осенью парня призвали в армию. То, что он попал в авиацию, было игрой случая — слепого, но справедливого…

Как ни обходил майор теплый фронт, а все же самолет затрясло — так швыряет и подбрасывает машину, съехавшую с асфальта на булыжник. Размашистые крылья упруго закачались, точно у птицы, набирающей высоту. Филин явственно ощутил, как напряглись правые лонжероны — эти скелетные «кости» крыла, надломленные килем «фантома». Приутихший на время страх холодным огнем лизнул взмокшую спину…

Тряска длилась вечность — почти четверть часа. Когда она поутихла, Анохин показал Филину кольцо из пальцев — несколько раз сузил и расширил его.

Арсений оглянулся на крыло.

— Пробоина не увеличилась, — ответил на немой вопрос. — Какой была, такой осталась.

И тогда Анохин впервые за весь полет улыбнулся. И показал ладонью: «Долетим!»

От этого уверенного жеста Филину сразу стало спокойней. Вдруг вспомнилось, как командир полка сказал об Анохине на совещании офицеров: «Летает на всем, что поднимается в воздух».