— А богини — красивым мальчикам, — засмеялась Кутя. — Как Парису.

Она только плечами повела — и мне показалось, что с нее на миг спали все одежды, я увидел Кутю такой, как Афродита в Эрмитаже, только живой. Врут все, и моя матушка в том числе, что когда смотришь на прекрасные обнаженные статуи, испытываешь одно только эстетическое восхищение и никаких таких мыслей. Надо быть совсем стариком чтобы просто так восхищаться. Я, конечно, никому никогда не признавался, но когда хожу по Эрмитажу. то почти не останавливаюсь перед такими статуями и картинами — потому что если буду стоять и смотреть, все по лицу прочтут, что любуюсь я вовсе не как эстет. А уж Кутя красивее любой статуи!

Я несколько минут не мог придумать, что сказать Куте про греческих богинь. Так и дошли молча.

Во дворе грелась Тигришка. Матушка моя однажды видела, как я гладил Тигришку, и сказала, что мужчинам не полагается любить кошек, что еще Киплинг написал, что настоящий мужчина, когда видит кошку, бросает в нее чем попало. Киплинг и правда написал, я помню эту сказку, но все равно не понимаю, почему это настоящий мужчина должен так делать. Многим кошкам этот Киплинг больно обошелся, потому что всегда полно идиотов, которые что-нибудь делают не потому, что самим хочется, а потому, что так принято, потому что велел какой-нибудь гений, хоть самый завалящий. А я не люблю, когда заранее известно, что кому полагается делать. Матушка потому притянула Киплинга, что сама терпеть не может ни собак, ни кошек, хотя женщинам это не запрещает даже Киплинг. А отец любил, но из-за нее не мог дома у нас никого завести.

Через два года после их взаимного бросания отец женился снова. Мне он этого специально не сообщал, матушке, я думаю, тоже, но она откуда-то сразу узнала и отозвалась очень ядовито, хотя сама же бросила его гораздо дальше, чем он ее:

— А говорил когда-то, что никто ему не нужен, кроме меня! Никому нельзя верить! Ну, совершенно естественно, мужчине невозможно просуществовать одному, мужчина не способен обойтись без служанки: ни пришить себе пуговицу, ни постирать. В теперешних условиях служанок нет, в теперешних условиях для этого жены. И моську держит, почуял волю. Он всегда собак любил больше, чем людей!

Так я узнал, что у отца завелась собака. И позавидовал. Когда появился мамин сибиряк, я понадеялся, что следом за ним появится у нас и настоящая сибирская лайка — своему сибиряку матушка бы перечить не посмела, в этом я разобрался быстро — и даже раз заговорил с ним об этом. Но он мои надежды угробил разом:

— Собака тута в городе — один распут. Она для работы человеку дадена: дом сторожить, зверя тропить, упряжь таскать. Кто не работает — тот не ест, да? А у нас мужик знашь как сказал: «Кто не работает — тот нас съест!» Оно точно. Чево ей в городе, как работать? Дармоедов развели, один распут. Хотя всех бы перебить — нищак. Охотник кажный как? Стара Стала собака зверя тропить — враз пристрелит. Зря не кормит.

Кто бы другой сказал, что всех бы собак перестрелять, я бы его возненавидел на всю жизнь. А мамина сибиряка — не смог. Потому что давила на меня его мужицкая основательность, настоящесть. Рядом с ним я невольно ощущал уже и собственную ненастоящесть, а не только ненастоящесть какого-нибудь профессора Татарникова. Кто я такой? Что я знаю в жизни, кроме школьной науки, кроме музейной культуры? Не сеял, не пахал. Я злился на себя, я не был согласен признать свою неполноценность, мамин сибиряк логически ничуть меня не убедил. Я по-прежнему мечтал, как было бы здорово идти по улице — и чтобы рядом шла моя собака! Куда ни пойду, она за мной, и не надо ее уговаривать, не надо сомневаться, пойдет ли она или нет — она всегда счастлива идти за мной куда угодно, лишь бы я ее брал с собой! Я по-прежнему так думал — и все-таки не мог отделаться от противного ощущения, что мнения мамина сибиряка более основательные, здравые, настоящие, чем мои собственные — потому что в нем эта самая нерассуждающая темная тесячелетняя народная мудрость. Давила меня эта самая мудрость — но сбросить ее я не мог…

И тут из нашего подъезда вышел мамин сибиряк.

— Вон, смотри, шепнул я Куте.

Я уже успел привыкнуть к его виду, а сейчас посмотрел на мамина сибиряка как бы глазами Кути: дикий волос, покрывающий полгруди, слишком длинные руки, тяжелая походка, будто вдавливающая наш выщербленный дворовый асфальт. Взгляда издали не разглядеть, но глубина глазниц поражает сразу — словно две пещеры над заросшим косогором.

— Ну и чучело! — Кутя не засмеялась: похоже, была немного напугана.

Мамин сибиряк тоже нас заметил и свернул напрямик через газон. Кутя чуть отступила и встала сбоку и немного сзади меня. Вот здорово: можно сказать, что я защищал ее грудью!

— Ить девка твоя, Мишь, да? Красавидна. И животина тута же. Мыша ловит, не?

К моему удивлению, мамин сибиряк нагнулся и протянул руку к Тигришке. Та отпрыгнула.

— Боицца. Тоже красавидна. Похожи — девка и кошка. В масть. На шапку хороша.

И он мелко засмеялся своим сиплым смехом.

— А меня не надо на шапку?!

Кутя покраснела. Она вообще легко краснеет, потому что у настоящих рыжих, некрашеных, кожа очень нежная.

— А тя, красава, на перину! — и он снова засмеялся.

И пошел, вдавливая ногами асфальт.

— Фу, какой противный! Как ты с ним живешь?

— Чего мне? Сибиряк-то мамин.

— Все равно. Тигришку на шапку!

— В деревне иначе относятся. Помнишь у Есенина: «Из кота того сделали шапку. Да он не сделает, он своими идолами занят. Шутит так.

— Дурак и шутки дурацкие!

Кажется, Кутя совершенно не ощущала рядом с маминым сибиряком своей городской интеллигентской ненастоящести, она не испытывала никакого почтения к его тысячелетней мужицкой мудрости.

А мамину сибиряку точно было не отвлечься ни на минуту — ни ради Тигришки, ни ради чего другого. Знакомые профессора Татарникова и Петрова-не-Водкина, знакомые знакомых, знакомые в третьей степени — все жаждали иметь серединских богов, во всех пробудились дотоле крепко спавшие их языческие предки! Что-то смутное, неосознанное бродило в них и раньше, заставляя собирать прялки и скалки, но что такое скалка рядом с Мокошью и Перуном! По вечерам я только успевал открывать дверь.

— Простите, можно видеть Степана Петровича? — очередной посетитель вертел бумажку перед глазами. Я ведь туда попал? Дело в том, что я от Валентина Нилыча Татарникова…

Говорили обычно чуть понижая голос из почтения к святыням. Проблемы возникали самые неожиданные:

— А ничего, что я Чура положу в полиэтиленовый мешок? Может, надо обязательно в льняную тряпицу?

— Нищак. В ем сила доподлинная, ему твой полутилен без вреда.

Очень редко покупатели отваживались не на споры кто ж возьмется спорить с живым волхвом, язычником-практиком! — но на робкие вопросы:

— А почему у вас Лада и Леля женщины? Ведь в сказках всегда Лель. Так и говорят: «Лель-пастушок». Возьмите и «Снегурочку».

— Говори! Како ж Лель мужик, когда они Рожаницы — Лада и Леля, матка и дочка. Или у вас тут в городе мужики рожат? Тем, которы отецких богов забыват, тем едино, что Лель, что Леля, а нам Леля в бабьем деле помогат.

— А Лад? Тоже говорят всегда в мужском роде. Даже книжка есть про старые обряды: «Лад».

— Книжка! Каков Гришка, така евона книжка. А ежли доподлинно, так Лада. Котора Лелю родила. Муж жену как ласкат? «Ты моя Лада». А не она ему: «Ты мой Лад» — тьфу!

Вопросители уходили посрамленные — но и просвещенные.

Один только раз — при мне во всяком случае нашелся посетитель, который попытался заспорить с маминым сибиряком. Жизнерадостный розовощекий толстяк в замшевой курточке, похожий, несмотря на свою шкиперскую бородку, на увеличенного раза в три откормленного младенца.

— Но как же так, что вы говорите! Все языческие боги были ассимилированы в христианских святых, это же элементарно: Влес во Власия, Перун в Илью-пророка и так далее. Образовалось новое качество: полуязычество-полухристианство, которое мы и имеем под названием современного православия. Поэтому просто нет надобности языческим богам сохраняться в первобытном виде!