Я тоже не мог объяснить, почему «балакирь» лучше, чем «кастрюля», не хотел соглашаться с Кутей: потому что вечно она спорит со мной. С Захаревичем так не спорит — как же, он такой гений!

— А все-таки ты не знала этого слова, и никто не знал, даже Захар, а мамин сибиряк знал, ни в какой словарь не заглядывая. Значит, для него оно нужное.

У меня вырвалось невольно: «мамин сибиряк». И это-то Куте страшно понравилось — я и не ожидал.

— Ой, Мишка, ты придумаешь! «Мамин сибиряк»!

Мы часто спорим с Кутей, но если в чем-то соглашаемся, то уж напрочно, и с тех пор я не мог называть этого лешего Степана Петровича иначе как маминым сибиряком.

— На что похожи старинные слова? Три-четыре! — выкрикнул свое Захаревич.

Я не знал. Я был счастлив, что Кутя одобрила прозвище, которое я нечаянно придумал, и не хотел играть в игры Захаревича.

— На обглоданные кости, — сказал Витька Полухин.

— Подходит, — снисходительно одобрил Захаревич. — На обглоданные кости или на египетские мумии.

— А все-таки шарлатан твой сибиряк! — Кутя только плечом дернула, как вдруг сделалась похожей на ярмарочного зазывалу с лотком, на котором средство от всех болезней.

— Не мой сибиряк, а мамин!

Я радостно согласился с Кутей, а все-таки она оказалась не очень права. Свои особенные познания в тайнах природы, о которых меня в первый же день уведомила матушка, он проявлять не торопился, зато в нем оказалось множество полезных умений.

Давно уже матушка вздыхала, что у нас в квартире все разваливается, а нижняя соседка Лариса Петровна прямо объявила, что не хватает мужчины в доме. Текло из бачка в уборной, так что вода набиралась полчаса, значительно снижая пропускную способность этого учреждения. Пылесос стоял сломанный. Стекло в кухне разбито, заклеено бумагой. Замок наружный открывался плохо — придешь и ковыряешься ключом иногда чуть на час. И еще — много чего.

Когда еще был отец, он тоже не был мужчиной в доме: гвоздя не умел вбить как следует, не то что починить бачок. Мы к этому бачку каждый месяц вызывали водопроводчика; тот приходил не скоро, важный, в грязной робе, какой-то весь из себя настоящий, и сразу делалось видно, какой папа ненастоящий мужчина, как он суетится и заглядывается на настоящую мужскую работу, а водопроводчик снисходительно брал трешки и уходил, оставляя после себя настоящий мужской запах — табака и перегара, а мама после его ухода с особенным ожесточением обвиняла папу в неведомых грехах: «Будь ты хоть раз хоть перед!»

И вот теперь настоящий мужчина завелся в доме, не надо было больше зависеть от важного водопроводчика. Бачок извергал водопады, выключатели работали, замок отпирался с мягким щелчком. Матушка ходила по квартире, как провинциалка по Эрмитажу, трогала кончиками пальцев то починенный замок, то прибитую накрепко вешалку в прихожей, которая раньше вечно валилась со всеми пальто, особенно если гости, и повторяла: «Сразу видно, что не кандидат и не профессор: все сам, все своими руками!» (Отец мой, между прочим, еще и кандидат наук. Психологических.) Заявилась и Лариса Петровна. Как всегда, у нее был невинный повод:

— У вас включено? Включайте скорее, «Вокруг смеха» же!.. Ой, извините, я не знакома.

— Нищак. Заходь, бабонька. А ты, знацца, подруга моей?

Лариса прошлась по квартире, мгновенно все усекла:

— Как у вас стало уютно! Чувствуется мужчина в доме! И где только плитку такую достают люди?

Мамин сибиряк только накануне привез плитку.

Когда-то отец обтянул крашенные в грязно-зеленый цвет стены нашей ванной специальной клеенкой с рисунком, имитирующим кафель, и это стало кульминацией его мужской работы по дому. Лариса в свое время потрогала клеенку брезгливо и изрекла: «Кафель для бедных». Недаром отец всегда ее не любил. И вот единственная отцовская работа уничтожалась.

— Финская, да? Я сразу увидела, что финская!

Уж это-то она видит за километр! Вот матушка не отличит, ей что импортная, что наша — один черт. Я и то разбираюсь в вещах лучше нее, даже в женских шмотках, потому что у нас в уборных вечно идет торговля, кто-то что-то приносит, особенно Витька Полухин, который фарцует с пятого класса. А матушке все равно.

— Мало что финская, еще и разноцветная! Нарочно так задумано, да?

Мамин сибиряк с размаху прилепил очередную плитку, будто хлопнул Ларису по пышному заду.

— Значицца, голубая на ванну-иванну, черная в кухню, а розовой сральню обделаю.

Лариса сделала вид, что не расслышала некоторого слова:

— Да-да очень миленько выйдет. Черный кафель сейчас самый модный. И в туалете выйдет миленько-розовенько.

— В сральне! А то слова каки-то говоришь, вроде стыдной болезни. От здоровой бабы телом ейным пахнет, а от больной всякой пудрой и духам. Все люди, все срать ходют, а туи-леты мы не понимам. Ить каким местом?

Матушка стояла окаменелая, а Лариса мелко захихикала:

— Как мило! Такая непосредственность, простота. Отдыхаешь душой.

— Сама ты простота. Простота казанска, сирота хрестьянска. А у нас в Середе хрестьян не принимат.

Лариса и выговор приняла смиренно:

— Да, конечно, хорошо, когда прямо все говорят. Я тоже люблю… Нет, но где вы все-таки такую достали? Я была в гостях у одного завмага, у них же все есть, а такой плитки и у него не было!

— Нищак. У нас, знашь, как говорят? «Тыща рублей — не деньги, тыща километров — не конец».

Лариса была приятно поражена.

— А если у меня что-нибудь испортится, можно будет вас попросить? Потому что когда без мужчины в доме…

Когда она наконец ушла, мамин сибиряк изрек приговор:

— Бабье жерло кляпом не заткнешь!

— Степик, опять ты при Мише!

— Пущай знат, мужик уже.

И мамин сибиряк с размаху прилепил очередную плитку. Я взял плитку и тоже прилепил — учился.

Глядя на работу мамина сибиряка, я впервые почувствовал себя ненастоящим, таким же ненастоящим, как мой папочка. Мне сделалось стыдно, что вот я уже в девятом классе, а до сих пор не сделался мужчиной в доме — раньше мне такое и в голову не приходило. Я как раз собирался записаться в самбо: и пригодится для будущей работы, и на случай, если пристанет всякая шпана, когда иду с Кутей, — но вдруг понял, что важнее уметь вставить стекло и починить бачок, чем знать самбо и каратэ. Об этом открытии я не сообщил Куте, но про себя решил, что обязательно научусь домашним ремеслам до того, как жениться, — чтобы быть настоящим мужчиной в доме.

Мамин сибиряк не только облицевал ванную голубой плиткой, но и полюбил в ней мыться — распут оказался притягательным. Подолгу прел в горячей воде, призывал матушку, чтобы терла спину, а один раз я стал свидетелем совсем уж необычной процедуры: зашел раз нечаянно в матушкину комнату то есть в их общую, а я все по привычке: в матушкину! — где мамин сибиряк прохлаждался после ванны, и увидел, что матушка дерет его за бороду. В первый миг я подумал, что они уже ссорятся и матушка таким примитивным способом выказывает свое негодование, но тут же разглядел, что дерет она за бороду бережно, не дерет, а подергивает. Или это такие любовные ласки в его Сибири?

Я попятился, но мамин сибиряк просипел из глубины своей распушившейся бороды:

— Нищак, Миш, ить значицца, штоб волос взбодрить. Сам когда обрастешь, прикажь своей бабе, штоб требелила легкой таской.

Я-то думал, что его волосяные заросли — вроде дикой тайги: растут сами. А оказывается — культурная плантация! Но матушка-то как быстро обучилась!

Кроме Ларисы еще одна соседка у нас вертелась — старушка Батенькина с первого этажа. Она вечно сидит, сложив ручки, у своего окна и смотрит во двор: кто пришел, кто ушел, кто к кому… Ребята ее прозвали «бабушка в окошке» — есть такая фигура в городках. А вместо биты в нее раза два попадали мячом. Я раз занимался в своей комнате и нечаянно кое-что расслышал из прихожей, где матушка шепталась со старушкой:

— …я уже ждала Мишу, а Аркадий никак не решался с мамашей своей познакомить, разве мужчина? А этот сразу все решил…