И вдруг я подумал: ведь серединские боги — они же прямо по специальности Халкиопова! Раз он специалист по русским древностям, а они — такая тысячелетняя славянская старина. Когда-то матушка говорила об этом, но потом почему-то забыла. Почему же Халкиопов до сих пор не был у мамина сибиряка? Неужели до него не донеслись слухи? Или донеслись и он не поверил? Вот взять зайти и спросить! Пригласить Халкиопова к нам. Профессор Татарников не очень его любит — ну и пусть. А чего такого? Ну и что, что сам Халкиопов? Я же не за автографом к нему, я не влюбленная девица, которой лишь бы предлог, чтобы повеситься на шею к знаменитости! Зайти и спросить прямо: «Вы собираетесь поместить серединских богов в свой отдел? Они же тысячелетние, славянские!» Да я буду последним ничтожеством, если Халкиопов или вообще кто-нибудь на свете для меня такой недоступный бог, что я не решусь к нему обратиться, когда есть важное дело!

Где помещается отдел, я не знал. Отдел — это не залы, отдел — это канцелярия со столами, шкафами и прочей бюрократической мебелью. Правда, эрмитажники умеют устраиваться, у них и в канцелярских комнатах обязательно бюро из карельской березы, на стене какая-нибудь картина из второстепенных, стоят бронзовые часы со львом или Пегасом, канделябры в виде крылатых женщин — в Эрмитаже столько всякого искусства, что хватает на всех. Двери в отделы всегда такие незаметные, что можно сто раз пройти мимо и не догадаешься. Пришлось спросить у старушки, сидевшей в зале с петровскими станками.

Но та или не поняла, или сделала вид:

— Вот, милый, вот самый русский.

— Нет, мне где сотрудники сидят. Где Халкиопов.

— А не знаю. Я тут недавно, месяц всего. Мне сказано — сидеть, я и сижу. А какие сотрудники, какой Ха…ки… — не знаю.

Спросить бы экскурсовода, но экскурсии в этих местах попадаются редко — экскурсионные маршруты, как торговые пути в океане: проторены узкой полосой, где группы идут одна за другой в кильватер, а чуть в сторону — и пустынная гладь, ни одного экскурсовода на горизонте.

Я дошел до коридора с гобеленами, спросил у тамошней старушки — но и она не знала, где сидит Халкиопов, кто такой Халкиопов. Такой человек, а они не знают! Или не такой уж человек? Может, только мне с чего-то показалось, что Халкиопов — необычайная знаменитость? Конечно, старушки — всего лишь старушки, но они-то и составляют в Эрмитаже тот самый народ, глас которого — глас божий. Научных сотрудников всяких рангов в Эрмитаже, наверное, больше, чем старушек, но все равно научники — не народ, а старушки — народ. Пиотровского-то небось знает старушка! И если Халкиопов — вовсе не знаменитость, очень ли нужно его разыскивать?

Таким иезуитским способом я уговаривал себя, что вовсе не обязательно мне разговаривать с Халкиоповым. А на самом деле стыдно мне становилось тревожить Халкиопова своей нахальной просьбой. Потому что чем дальше я бродил по Эрмитажу, тем нелепей казался отсюда из золоченых дворцовых зал мамин сибиряк со своими грубо выструганными идолами. Уже и не верилось почти, что он вообще существует, что кто-то принимает его всерьез, верует во всяких мокошей и перунов с во́лосами.

А через час, когда вернулся к себе на Гражданскую-Мещанскую, в маленькую квартирку, превратившуюся в языческое капище, почти не верилось, что в пятнадцати минутах ходу растянулся на полкилометра вдоль Невы роскошный, ломящийся от сокровищ Эрмитаж…

Но не только в нашем капище гнездилось язычество, оно уже смело вырывалось на улицы.

Прямо на следующий день после моих неудачных поисков Халкиопова мамин сибиряк попросил меня проводить его к одному больному, потому что до сих пор совсем плохо знал город и не пытался узнавать. Вообще-то он очень редко ходил по больным, но тут матушка умолила: один ее однокурсник совсем плох, и вот до него донеслись слухи о нашествии на Ленинград Мокоши со своей языческой командой — так я передавал всю историю Куте. Для того больного это было не нашествие, а пришествие, потому что врачи настаивали на ампутации ноги, а мамин сибиряк бодро взялся привлечь к лечению Дажбога, ибо тот, оказывается, специалист и по ногам, и — даст бог — обойдется без ампутации. «Ишо плясать пойдет и за бабами бегать!»

Пациент жил на Стремянной. Мы зашли по дороге на Кузнечный, накупили там и меда, и орехов, и клюквы, до которой мамин сибиряк был большой охотник сам и успел приохотить матушку — забыв экономию, мы теперь почти все покупали на рынке. На Владимирском мамин сибиряк зашел в уборную, а я ждал снаружи, обвешанный сумками. И тут ко мне пристали цыганки.

Цыганок я побаиваюсь. Когда идут они толпой в своих пестрых юбках до пят, я стараюсь проходить мимо быстрым шагом, глядя прямо перед собой, а если окликают, не оборачиваюсь — и тогда отстают. Но сейчас я ждал мамина сибиряка и не мог сдвинуться с места — и цыганки тотчас окружили.

— Дай пять копеек на пряник ребенку! А вот скажу, молодой, какая тебе дорога выйдет.

Я молчал, а они галдели с нескольких сторон. Особенно напирала жирная старуха в расстегнутой желтой шубе — казалось, так и пышет от нее жаром:

— Какой мальчик, сейчас правду скажу, каким инженером будешь, каких красавиц полюбишь!.. Дай рупь ребенку на шоколадку — всю правду скажу!

Какие они противные, липкие, а отогнать нет сил. Кажется, я бы дал сейчас денег, только бы отстали!

И вдруг возник мамин сибиряк. Не подошел, а именно возник сразу, будто пророс из-под земли прямо посреди пестрой алчной толпы. Пророс, выбросил вперед ладонь с растопыренными пальцами прямо в лицо жирной старухе, посмотрел страшно своими глубоко сидящими глазами и проговорил быстро непонятные слова, я со страха не разобрал почти ничего, только окончание:

— …все свои пароти на себя обороти!

Или что-то вроде.

Как они испугались!

Потом, когда уже спокойно вспоминал происшествие, я подумал, что цыганки не просто дурачат людей, но сами верят во всякие заговоры, сглазы — и вот встретили силу, превосходящую их собственную.

Что-то заверещали, а потом та самая жирная, распахнув еще шире шубу, стала поспешно рыться в своих грязных кофтах и юбках и доставать деньги, деньги, деньги — все мелкие, но зато целыми комьями.

— На, бери! Бери! Отпусти слово!

Мамин сибиряк свистнул по-разбойничьи, топнул, гикнул — и они все побежали, жирная споткнулась, упала, выронила свои грязные скомканные рубли в растоптанный городской снег, вскочила и, не пытаясь подобрать деньги, побежала дальше.

Там рядом стояла ранняя очередь в пивбар — и вся хохотала. Кто-то крикнул:

— Подбери, дед, твоя добыча!

Но мамин сибиряк презрительно махнул рукой, мы медленно пошли мимо пивбара, слыша за спиной почтительное:

— Во дал дед. Молоток!

Мамин сибиряк презрительно высморкался с помощью тех же двух пальцев, в которые только что свистел, и приговорил:

— Карамазое племя.

— Какое?

— Карамазое. Ну как сказать? Чернявое — во!

Тут бы матушка в восторге воскликнула: «Какая прелесть! Так вот что значит Карамазов! И Карамзин тоже! Чернявов или Смугляков. Интересно, а то, что Смугляков созвучен Смердякову, — это случайность или нет?»

Я спросил:

— А они правда могут сглазить?

— Которово душа слаба, тово могут, а ежли душа крепка — нищак.

Я шел и думал, что не умею ни свистеть, ни сморкаться в два пальца, что, может, оно очень культурно, и что высморкайся я таким способом при Куте, она бы меня тотчас запрезирала, но зато никогда я не сумею выкрикнуть заклинание в лицо цыганке, и мне остается проходить поскорей мимо, не связываясь с этими карамазыми женщинами.

Это был последний случай, когда я служил проводником мамину сибиряку. В следующий раз он «поехал с требой», как называл данную сторону практического волхования Петров-не-Водкин, на старой «Победе», которую подал к подъезду Липатый. Откуда он взялся — никто сначала и не заметил. Мало ли народу ходило. А этот Липатый не то задержался сразу, не то пришел снова. Я его так прозвал, потому что всюду лип, а вообще-то он — Ипполит. Длинный такой, тощий, сутулый — и какой-то с виду унылый, хотя и довольно молодой. Не совсем, а так — среднемолодой. Смотришь, он уже и таракана придавил, приговаривая в точности, как мамин сибиряк: «Как врага народа!» Он уже чтото привозит матушке: «Ольга Васильевна, тебе не надо гречи? У моей мамы на работе в заказах». «Тебе» — усвоил простой языческий стиль. Он уже ко мне набивается не то в друзья, не то в наставники: «Миша, как у тебя с точными науками? Если что, спрашивай, я в любой институт готовлю с гарантией». Ага, так, значит, он натаскун! А у нас чего ему нужно? Матушка гречу брала, а я его натаску игнорировал — очень нужно! Но больше всего он стелился перед маминым сибиряком: «Приказывай, Степан Петрович, звони, как в гараж!» И мамин сибиряк звонил, не стеснялся, подкатывала «Победа», мамин сибиряк усаживался, — причем старая колымага слегка оседала на правую сторону под его тяжестью, — и укатывал в известном только ему и Липатому направлении. Иногда матушка пыталась ревниво расспрашивать: «И куда ты сегодня ездил со Степаном Петровичем, Ипполит?» Но Липатый не выдавал, отвечал с непробиваемым простодушием: «Ах, Ольга Васильевна, столько ездили, столько ездили! Так везде ждут Степана Петровича, так каждое слово слушают! И в Купчино, и в Удельной — прямо какая-то кругосветка. Мы же все ждали, чувствовали, что наступит наше, отеческое, славянское Возрождение! Почему только в Италии античный Ренессанс? Наше древнее язычество было глубже, духовней! Мокошь — это же такая бесконечность, такая неисчерпаемая глубина! И люди везде требуют Степана Петровича, жаждут услышать!»