— А как же. Только учился он в тысяча девятьсот тридцать восьмом, зовут его не Вася, а Сережа, и фамилия его не Кононов, а Скворцов. — И Варвара Васильевна снова весело засмеялась, будто рассыпала звонкие горошинки.
И Оленька засмеялась, хоть и нехорошо у нее было на душе, смутно.
Фаина Васильевна лежала в постели. Белые волосы ее сливались с белизной наволочек. Издали Оленьке показалось, что на подушке лежит только плоское желтое лицо.
— Здравствуйте, Фаина Васильевна, — сказала Оленька, подходя.
— Здравствуй, Оленька, — Фаина Васильевна слабо улыбнулась. — Зашла навестить?
— Да.
— Садись, — Фаина Васильевна указала глазами на стул. — Ну, как дела в школе?
«Говорить или не говорить? Ведь болен человек! Расскажу — расстроится».
— Нормально. Все по-старому.
— Что-то у тебя глаза невеселые, — сказала Фаина Васильевна.
— Нет, что вы!
— Ты думаешь, что сможешь обмануть меня?
— Я не обманываю… Я просто…
Фаина Васильевна устало закрыла глаза. Оленька смотрела на ее строгое похудевшее лицо, испещренное крохотными морщинками, на бледные губы с устало опущенными уголками. Нет, нельзя больному человеку говорить правду.
— Я слушаю тебя. Ты не обращай внимания на то, что я закрываю глаза. Свет надоедает.
— Да ничего такого не произошло, Фаина Васильевна, — чересчур бодро сказала Оленька. Она уже жалела, что пришла и потревожила больную.
— Ну, а не такого? Почему у тебя встревоженные глаза? Я слушаю.
Оленька вздохнула. Рано или поздно Фаина Васильевна все узнает.
— Фаина Васильевна, это разве плохо, когда вам пишут… стихи?
Фаина Васильевна улыбнулась.
— Лично мне никогда не писали стихов. О чем я очень жалею. Ведь это прекрасно, когда человек выражает свои чувства высоким языком поэзии!
Оленька покраснела, стала теребить край платья. Фаина Васильевна осторожно из-под ресниц следила за ее руками и не торопила.
— Я из дому ушла, — неожиданно сказала Оленька.
— Совсем? — спокойно спросила Фаина Васильевна.
— Совсем, — кивнула Оленька.
— Вероятно, есть серьезные причины, если ты решилась на такой шаг.
— Все это ужасно! — воскликнула Оленька, закрывая лицо руками.
— Ну-ну… Человечество видело ужасы, вероятно, и пострашнее твоих. А? Однако живет!
— Я не понимаю, как она могла, как она могла… — Оленька с трудом сдерживала слезы.
Фаина Васильевна протянула тонкую желтую руку, положила на Оленькино колено.
— Надо учиться владеть собой. Очень важно в жизни меть владеть собой, Оленька. У меня бывали такие обстоятельства, когда я могла бы наделать массу глупостей. Да. Массу глупостей… И иногда делала их. Когда не хватало выдержки… Очень валено научиться владеть собой.
Оленька сдержала слезы. Не потому, что вняла поучению Фаины Васильевны, нет, просто юность ее протестовала против слез, против слабости. Витю выгнали из школы. Мама, наверно, прочла ее записку. Прилетит па. Как он ко всему отнесется? Как сложен и страшен мир! Но не плакать. Если смогла уйти. Если… Только не плакать. Па не любит слез. Что он скажет, когда узнает? А очень хочется плакать!
— Ты расскажи мне все по порядку. Кто «могла» и что «могла»?
И Оленька рассказала все по порядку. Почти по порядку…
Фаина Васильевна выслушала молча и как будто равнодушно. Веки ее были опущены. Желтоватая морщинистая кожа на лице неподвижна. Когда Оленька закончила свой рассказ и все-таки всхлипнула, Фаина Васильевна сказала:
— Я думаю, нам надо выпить чаю. Ведь ты, наверно, ничего не ела? Варя!.. Варя!
В комнату заглянула Варвара Васильевна.
— Варя, поставь-ка чайник. А Оленька пусть добежит до булочной. Купит булку. Это недалеко, за углом.
— Есть булка, — добродушно сказала Варвара Васильевна.
— Черствая. Терпеть не могу черствых булок. В конце концов кто болен, я или ты? Кто тут повелевает?
— Пож-жа-луйста, — забавно протянула Варвара Васильевна и прыснула, прижав кулачок к губам.
— Я куплю, — Оленька встала и заспешила в прихожую.
— Варя, дай Оленьке деньги. Оленька — с изюмом. Штрицель.
Когда Оленька вышла, Фаина Васильевна сжала кулаки и застонала, беспомощно откинувшись на подушки.
Варвара Васильевна проводила Оленьку и вернулась. Фаина Васильевна лежала как обычно тихо, только по щеке ее беспомощно скатывались слезы.
— Фаня, что ты, Фаня?
— Ничего, Варенька, ничего. Какая низость, какая низость. Так оскорбить, не задумываясь, во имя чего? Во имя собственного покоя? Престижа? Во имя чего?.. Не понимаю.
— Да о чем ты, Фаня?
— Я тебе все потом расскажу. Позвони, пожалуйста, в школу, Анне Сергеевне. Узнай телефон Звягиной из девятого «в». Потом позвони маме Звягиной и скажи, чтобы она не волновалась. Оленька побудет у меня. Поняла?
— А что ж тут не понять?
— Вот и хорошо.
— А булка-то тебе зачем? Ведь я ходила нынче.
— Про запас. Варя. А то бы тебе пришлось и завтра идти.
— Ладно. Позвоню. Хитрости у тебя какие-то… наружные.
Когда Оленька вернулась из булочной, Фаина Васильевна вязала. Тонкие сухие пальцы привычно, но медленно двигали спицами. Видно было, что пальцам трудно, но они не хотят сдаваться.
Сон не шел. Костя ворочался, вздыхал, пытался считать: «Один слон да один слон — два слона, два слона да один слон — три слона, три слона да один слон…» Стадо слонов копилось само по себе, а тревожные, путаные мысли свертывались в пестрый клубок сами по себе. И гнали сон. Костя чувствовал острую необходимость поговорить с кем-нибудь, но идти так поздно к Люсе не решался. С отцом? Преждевременно. Совета не даст, а выслушивать нотацию — смесь газетных передовиц и ходячих сентенций — нет желания. Обратиться к матери? Схватится за сердце. И так ей худо. Может быть, с дедом? Дед хитер, умен. Вот только как он воспримет новость?
Жаль, что не удалось поговорить с Люсей. Она в вечернюю смену. Можно было бы, конечно, дождаться возле проходной. Но тогда пришлось бы возвращаться домой часа в два. Нарываться на шипение. И без того все усложнилось, запуталось. В общем-то, он все решил. И в конце концов ему хорошо с Люсей. Она ласковая и любит всерьез. А что касается веселой жизни… Может, она и не веселая вовсе? Может, та, новая, во сто крат веселей? Ведь не из одних улыбок состоит жизнь и не из одних рюмок! Через два года он кончит техникум. Будет работать и учиться заочно. Миллионы так учатся.
Он поймал себя на том, что стал думать газетными словами, как отец, и усмехнулся.
Нелегко все это — работать и учиться, и тянуть семью.
Эх, поговорить бы с кем!
Дед все еще сидел на кухне. Костя решительно встал, накинул на плечи пиджак и, сунув ноги в старые отцовские шлепанцы, пошел на кухню.
Когда он вошел, дед поднял глаза, глянул на внука поверх очков и снова заскрипел перышком.
Костя сел на стул по другую сторону стола. Последил, как рождаются под кончиком пера меленькие красивые буковки. Поежился, хотя на кухне было тепло. Предложил неожиданно:
— Давай, деда, попьем чаю?
Дед снова глянул на него поверх очков и только кивнул в ответ.
Костя зажег газ, поставил чайник и снова сел на место. Дед все нанизывал и нанизывал буковки на невидимую нить, и они складывались в тонкие непрочные бусы. Нить обрывалась на краю тетрадки и вновь возникала на другом.
Когда закипел чайник, дед закрыл заветную тетрадочку и ушел в комнату. Лязгнула крышка несгораемого ящика. Костя достал из буфета чашки, сахарницу, чайник для заварки. Заварил свежего чаю.
Дед вернулся, сел на свое место, налил полчашки заварки… Положил несколько ложек сахару, долго мешал ложечкой и только после этого долил кипятку. Он все делал как-то по-своему. Отхлебнув чаю, спросил:
— Ну, что скажешь?
Костя нахмурил лоб. Понимает, что поговорить надо!
— Женюсь я, дедушка.
Дед даже бровью не повел, будто каждый день выслушивал от внука подобные новости. А Костя ждал, что он рассердится или все примет за шутку и придется доказывать, что это не шутка вовсе.
