Изучив указание оставить колбаски на холоде надолго — желательно до следующего дня, чего наши кулинары, естественно, позволить себе не могут, ибо у ночи есть своя логика, особенно заявляющая о себе после употребления известного количества вина и пива, и понимая, что печенье должно быть готово быстро, Май Бритт и фон Борринг находят неожиданный выход из положения: они выливают тесто в морозильник, и в эту секунду, в эту короткую паузу, когда глаза их встречаются, точно как в детстве, фон Борринг наконец вспоминает о Допплере и о зачете по узлам, и они с Май Бритт устремляются в комнату Допплера, который, заслышав их топот, успевает вприпрыжку подняться по лестнице, залезть в кровать и притвориться крепко спящим при включенном свете.

— Какой он дусик, когда спит, — говорит Май Бритт, стоя у кровати Допплера, по которой раскиданы те куски веревок с узлами, которые не ссыпались на пол.

Фон Борринг прихватил с собой стаканчик холодной воды и теперь проворно поливает пижамные штаны Допплера сверху донизу, потому что процедура «мокрые штаны» хороша всегда, она выручит в самых разных ситуациях, быстро разбудит скаута и мгновенно приведет его в боеготовность, что, в свою очередь, тренирует работоспособность, как это давным-давно доказано теоретиками скаутинга, много лет основательно изучавшими этот вопрос.

Допплер притворяется, будто он глубоко спал, но едва он «с трудом» продирает глаза, как ему закрывают их повязкой, и он на ощупь связывает все четырнадцать узлов, следуя командам фон Борринга, который нарочно называет узлы не в том порядке, как они значатся в списке, — на случай, если бы Допплер зазубрил их один за другим, чем он, кстати говоря, существенно бы подпортил свою репутацию в глазах фон Борринга.

Но Допплер блестяще справляется с испытанием, фон Борринг гордится своим учеником, а Май Бритт хлопает в ладоши и говорит, что это нужно отпраздновать; и всего через полчаса все трое сидят за столом и так аппетитно уплетают немецкую нарезку, что любо-дорого посмотреть.

— Поднимите руку, кто любит животных! — ни с того ни с сего вскрикивает Май Бритт.

Фон Борринг и Допплер, переглянувшись, неуверенно тянут руки вверх. Кому хочется прослыть чуть ли не живодером?

Только этого не хватало.

Тем более что зверюшки бывают такие смешные.

На следующий день, уже ближе к обеду, фон Борринг просыпается оттого, что Май Бритт гладит его по волосам. Несмотря на годы, у фон Борринга пышная седая шевелюра, я (автор то есть), похоже, забыл это упомянуть, бывает. Было бы преувеличением заявить, что Май Бритт играет его волосами, перебирает их, накручивает на пальчик и шаловливо потягивает, — нет, в ее движениях нет этой умильной девчачьей нежности, однако ж это безусловно выражение ласки, и фон Борринг реагирует на происходящее довольно сложно. Больше всего он потрясен тем, что спал в помещении. Этого старый скаут, как уже было сказано, терпеть не может. Ему неприятна мысль, что он дышал не чистым и холодным воздухом, а какой-то тепловатой взвесью из пыли и неизвестно чего еще. Теперь он чувствует себя больным и разбитым. А тут еще эти прикосновения. Мысли фон Борринга путаются. Ему приятно, что его гладят, но он не уверен, что это безвозмездно. Возможно, гладящий ожидает в ответ тоже ласки или поглаживания, а это уж увольте. И опять же, как быть с завтраком? Вчера он, будем считать, съел обычный человеческий обед, но завтрак должен быть его всегдашний, который многие сочтут странным, тем более что фон Борринг не в силах объяснить, отчего он питается так, как питается, да и не хотел бы он объясняться. «Оставьте меня в покое, — думает он, — я и так пропустил за сегодняшнее утро неизвестно сколько птиц». Уточнить это «неизвестно сколько» не удастся никогда, но фон Борринг чувствует, что досада будет мучить его еще несколько часов. Вдруг именно сегодня выдалось то редкостное утро, когда не виданные им прежде птицы заполонили сад и буквально ждали, что он увидит их и сфотографирует — некоторые птицы изредка так себя ведут, шалавы эдакие (два последних слова — это не размышления фон Борринга, а комментарий, который я (автор то есть) добавил от себя, не утерпел). А потом мысли фон Борринга переключаются на его ученика. «Надеюсь, он не в курсе того, что я спал на полу рядом с Май Бритт», — думает фон Борринг, страшась опозорить себя в глазах новобранца, — это ж надо, старший скаут, наставник, и потерял над собой контроль, да еще при свидетелях, нет, следует немедленно выставить отсюда эту женщину, сказать ей, что ночное приключение (интересно, как далеко они все-таки зашли?) еще не повод ни для чего, все было чудесно, но он, фон Борринг, не собирается пока связывать себя никакими узами, так что обмениваться телефонами им тоже ни к чему. Но… фон Борринг молчит. Он продолжает лежать, принимая эти ласки, бережные и нежные поглаживания по волосам, потому что невозможно добровольно отказаться от этого блаженства — фон Борринг ведь всегда был недоласкан, тут и сомневаться не приходится, слишком мало тепла и любви выпало на его долю, так что теперь он млеет затаив дыхание, как песик, которого гладят, да-да, как собачонка, которая вообще ничего не понимает, но инстинкт подсказывает ей, что глупо кусать того, кто тебя ласкает, потому что никто другой не приголубит.

Если честно, Май Бритт и сама не знает, с чего она с такой лаской гладит волосы фон Борринга, но ее это не тревожит. Гладится, вот она и гладит. Она думает о своем возлюбленном Бембу (но прекрасно понимает, что рядом с ней не он). Ей важно излить свою нежность, а то мир без нее жесток и груб, думает Май Бритт, точнее, чувствует Май Бритт. Мысль и чувство — вещи разные, хотя иногда трудно определить, где кончается одно и начинается другое.

Да, но куда делся Допплер? — недоумевает, вероятно, читатель. Видит ли он эту сцену? И что он о ней думает?

Ответ: нет, не видит. Он спит в своей комнате. Посреди связанных узлами веревок.

Блаженное поглаживание прекращается в тот момент, когда начинает пищать пейджер фон Борринга. Почти у всех серьезных шведских наблюдателей за птицами есть этот прибор, и с его помощью фон Борринга мгновенно оповещают, что там-то и там-то замечена редкая, или, как они говорят, значимая птица. Он нежно отодвигает руку Май Бритт и бежит к своим брюкам, валяющимся на полу (что, кстати говоря, само по себе неслыханно, ибо до сего дня брюки всегда аккуратно складывали и вешали на стул, так что они глубоко потрясены и разочарованы таким с собой обращением, как и матушка фон Борринга, которая (по-прежнему в легком морфийном тумане) сидит на облаках и глядит оттуда на своего сына-скаута, чучело эдакое. Он не женился и никогда не интересовался женщинами, а стоило ему в кои-то веки раз провести ночь в обществе дамы, так она оказалась курносая уродина Май Бритт, а мама фон Борринга терпеть не может эту противную необразованную склочницу, дочку шалого коммуниста, которая в последние годы стала вообще несносной, так что маме фон Борринга очень тяжело смотреть на творящееся внизу, в юдоли, безобразие и не иметь возможности вмешаться. «Вот ведь ловко устроился, ну как всегда», — думает она о папаше фон Борринга, которому опять повезло: он не мучается на небесах, наблюдая все это, поскольку не верил в Бога. И совсем невыносимо, что довольно скоро матушка фон Борринга на своем и без того небольшом облачке начнет регулярно подвергаться визитам Май Бритт, ибо земные дни старой скандалистки заканчиваются, и хотя ее вера была довольно шаткой, ее хватит (сомнения будут засчитаны Май Бритт в плюс), чтобы попасть на небеса, где ее разместят на облаке коммуны Эда, потому что территориальная целостность уважается и здесь, и если матушку фон Борринга пребывание в здешних кущах нервирует уже сейчас, то вы и сами понимаете, в какой ад кромешный оно превратится с появлением здесь Май Бритт. К тому же, хотя большинство христиан, кажется, считают, что человек приходит на небеса с пустыми руками, это не так. Одну вещь ему разрешается прихватить с собой. И тут важно не ошибиться с выбором. Госпожа фон Борринг прибыла с чемоданищем морфия, а Май Бритт в свой час выберет фуру с гашишом. Выясняя, кто был прав, дамы начнут гневаться и раздражаться, а тянуться все это будет бесконечно долго).