Пока Допплер и Май Бритт были заняты своим, пропал Бонго. Сбежал в лес. И если уж дети Допплера — не его дети, так уж тем более Бонго — не его лось. Он, выражаясь словами Грегуса, суть тоска жизни по самой себе, и хотя он находился при Допплере много месяцев, но он не принадлежит ему, и на свет он появился и не от Допплера, и не благодаря ему, а душа Бонго живет в причудливом далеком-предалеком маленьком домике завтрашнего дня, и если уж Допплеру никак не попасть в дом Грегуса, то в Бонговый домик ему и соваться не стоит. Бонго принадлежит себе самому, он сам себе Бонго. И его оскорбило, что Допплер так легко поддался разрушительной харизме Май Бритт и предал своего самого верного сподвижника. Естественно, когда до Допплера дойдет, что случилось, он еще горько пожалеет, да поздно будет. Никому не позволено так цинично играть лосиными чувствами. Доколе вы обращаетесь с лосем порядочно, как и положено приличному человеку обходиться с приличным лосем, не притесняете его, но и не пренебрегаете им, этот четвероногий будет вам самым преданным другом, но стоит вам на минуту увлечься кем-то другим, как лось тут же оставит вас навсегда. Лоси кажутся такими надежными, вечными, но они даются нам лишь на время.

Пока Май Бритт с помощью ранее описанных демагогических ухищрений пытается скрыть от Допплера то обстоятельство, что он стал ее порученцем и приспешником в войне против фон Борринга, ее враг проснулся и приступил к утренним ритуалам, как-то: наблюдение за птицами, гимнастика и гигиенические процедуры (мочеиспускание и прочее), завершаемые приемом его птичьей пищи. Он голышом проходит по своему огромному дому, поднимается по лестнице, минует портрет Баден-Пауэлла, заходит в спальню (где никогда не спит) и останавливается перед большим платяным шкафом, собираясь определиться с выбором одежды. Если мы не побеспокоим сейчас фон Борринга, то у нас будет несколько минут, чтобы, как принято говорить, внимательно рассмотреть его. Ибо хотя я (автор) обыкновенно прекрасно обхожусь без того, чтобы описывать самому или читать в исполнении других писателей, как выглядят люди, вещи или пейзаж, как раз сейчас мне хочется отступить от этого правила. Отчасти потому, что это сблизит читателя с фон Боррингом, а следовательно, и со всей книгой, но главное мое оправдание — шкаф слишком уж красноречиво говорит о его хозяине. Несмотря на фамильное богатство, фон Борринг всегда жил рачительно. И все носильные вещи, когда-либо купленные им, умещаются в этом шкафу — он ничего не выкинул. Правда, гардероб действительно вместительный, его сделал в 1885 году отличный мастер-мебельщик. Последние тридцать лет фон Борринг почти не покупал одежды. Кое-что, конечно, приобрести пришлось, но в общем его наряд всегда составляют вещи, проверенные временем. Под вешалками расставлена обувь фон Борринга. Детские ботиночки, выходные туфли, сапоги, сандалии, лыжные ботинки и так далее. Сверху — полки с нижним бельем (исключительно белого цвета), а также со шляпами, носками и разнообразными скаутскими рубашками. В средней части шкафа висят костюмы и пиджаки фон Борринга, здесь же располагается отделение со множеством ящичков, где хранятся более трехсот шейных платков. Когда фон Борринг не в скаутской форме, на шее у него всегда повязан шелковый платок. Последние семьдесят лет ни пропорции его тела, ни размер одежды не менялись. Он невысок, растительность на лице едва пробивается, зато всегда заметен загар, а седые волосы по-прежнему непослушны, их приходится смачивать водой и маслом, чтобы они ровно легли на пробор (сделанный слева, как любит фон Борринг). Весит он практически столько же, сколько и раньше. Шестьдесят три килограмма вместо шестидесяти семи, бывших у него всю жизнь. То есть он стал чуть более сухопарым и поджарым, чем в лучшие свои годы, но это естественно. И если мы сейчас не потревожим его, то выясним, какую тайну скрывает выбранная фон Боррингом одежда.

Вот он протягивает руку и достает кипенно-белые старомодного кроя подштанники, белую майку, серые костюмные брюки, белую рубашку, пару серых носков, темно-синий блейзер и платок в красных тонах. Он облачается во все это, не глядя в зеркало. Пока ничего примечательного. Но затем — затем он встает перед зеркалом и принимается изучать свое отражение. На миг ему удается представить себе, как он смотрелся в этом же наряде пятьдесят лет назад. Он купил его в Лондоне в середине пятидесятых. Тогда на джембори под Соунси он встретил Эрнеста, инструктора английских скаутов, приехал с ним в Лондон и прожил у него неделю, всего одну короткую неделю. Им было чудесно вдвоем. Никогда, ни до, ни после, фон Боррингу не бывало так хорошо с другим человеком. Они проводили дни на выставках и в кафе, они лежали на траве в парке, рассматривали птиц и болтали обо всем и ни о чем. А ночи они проводили у Эрнеста дома, и это были те единственные за все пятидесятые годы ночи, когда фон Борринг спал в помещении. Фон Борринг был на вершине счастья, когда Эрнест сообщил ему, что должен уехать: далеко от столицы его давно заждались жена и дети, он обещал приехать еще несколько дней назад. По дороге на станцию Эрнест купил ему темно-синий блейзер. На память об этой неделе, сказал он.

В наши дни род их отношений не стал бы источником серьезных проблем, но в прежние времена подобное считалось неприемлемым в скаутском кругу, да и вне его тоже. Нет, безусловно, такое случалось и тогда, но оборачивалось позором и приводило к тяжелым последствиям.

Конечно, фон Борринг мог бы жениться. Варианты были. И он втайне мечтал о ребенке. Но каждый раз, когда пора было приступать к приготовлениям к свадьбе, фон Борринг находил предлог улизнуть. «Нет, лучше одному жить, — думал он. — С птицами».

В старости на Баден-Пауэлла посыпались обвинения в том, что общению с женщинами он предпочитает общество мальчиков, после чего некоторые стали смотреть на предводителей скаутов как на заблудшие души, впавшие в искушение и руководствующиеся сомнительными соображениями, что и в целом не соответствует истине, но что касается конкретно фон Борринга, то он всегда был крайне щепетилен в этом отношении. Он взрастил тысячи скаутов и действительно предпочитал общество их, а не, к примеру, зрелых женщин, но своим положением наставника не злоупотреблял никогда. Никто не может упрекнуть его ни в чем, и он чувствует, что был более честен сам с собой, нежели даже Баден-Пауэлл. Тот в солидном уже возрасте женился на молоденькой девушке и стал требовать, чтобы она стриглась, одевалась и вела бы себя по-мальчишечьи. Фон Борринг так ни с кем не поступал. Поняв, что мир не дозрел до терпимости к таким, как он, фон Борринг сжал зубы и терпел. В последние лет десять он заметил, что сексуальных запретов стала гораздо меньше, и порадовался этому, хотя и понимает, что его поезд уже ушел. Он одинок, фон Борринг. И полон неудовлетворенного желания. Эрнест умер уже лет двадцать как. Они больше не виделись. Хотя фон Борринг иногда, особенно летом, прилетает в Лондон. Он сидит в тех же кафе, ходит теми же маршрутами, что ходили они с Эрнестом пятьдесят лет назад. А по ночам он спит на траве в больших парках. Если его будят и прогоняют, он тихо уходит. У фон Борринга свои принципы. Он прожил долгую жизнь. И он знает, что такое тоска.

— Сунь-Цзы читал? — спрашивает Май Бритт занятого завтраком Допплера.

Допплер мотает головой.

Май Бритт идет в гостиную, приносит оттуда книгу и кладет ее перед Допплером. «Искусство войны» — значится на обложке. Едва взглянув на название, Допплер чувствует, как в нем начинает подниматься то полнейшее безразличие, которое всегда овладевает им при встрече с древнекитайской мудростью. Если честно, он бы предпочел никогда об этой книге слыхом не слыхивать. Но Май Бритт уже взяла разбег, и теперь, пока она не расскажет о своей любимой книге, ее не остановишь.

— Здесь есть все, — говорит Май Бритт, — что нужно знать, чтобы разбить своих врагов.