Женщина сперва потопталась у входной двери, а потом начала решительно подниматься по лестнице. Дойдя до второго этажа, она отомкнула дверь квартиры и быстро ее захлопнула, позвякав ключами.

Дальше оставаться в подъезде было совсем неинтересно. Пенкин распахнул дверь и вышел на улицу.

Он немножко согрелся, хотя, наверное, и недостаточно, потому что уши замерзли сразу, немного погодя к ушам присоединился нос, и все началось сначала.

Пришлось прибавить шагу.

Пенкин и не заметил, как очутился у кинотеатра «Призыв».

Сеанс начинался в одиннадцать сорок пять.

В конце концов собрать три рубля семьдесят семь копеек или три рубля восемьдесят семь копеек было одинаково трудно.

Смысл был не в том, чтобы смотреть картину, а в том, чтобы согреться, тем более что фильм «Жажда», который демонстрировался в кинотеатре «Призыв», Пенкин почему-то в свое время пропустил.

Он собрался было протянуть в окошко кассы десять копеек, но тут ему неожиданно подвезло.

К кинотеатру приближался школьный культпоход.

Раскрасневшиеся от мороза и удовольствия ребята выстроились у входа. Присоединиться к культпоходу, когда культпоход проходит мимо контроля, — самое плевое дело.

Пенкин выждал, пока учительница всех пересчитала, пока протянула контролерше билеты, а потом смешался с ребятами, как будто весь век с ними учился.

— Ты куда, мальчик? — спросила его какая-то вредная девчонка с косичками.

— А тебе что, жалко, Салазкина? — оборвал ее добродушный рыжий парнишка и дернул разок за косички.

Пенкин благополучно миновал контролершу и быстрым ходом проследовал в зал. Там было много пустых мест. Пенкин выбрал получше в восьмом ряду и уселся рядом с парнем в ушанке, надетой задом наперед.

Культпоход сидел вместе, а остальные ребята кто где. Почти у всех одиночных ребят на коленях лежали портфели.

«Наверно, во вторую смену учатся», — подумал Пенкин и стал смотреть киножурнал.

В журнале колхозники убирали хлеб, ребята отдыхали в пионерлагере, туристы ходили в поход, курортники купались в море, на улицах шелестели деревья. В журнале вовсю светило солнце, и Пенкину было приятно думать, что бывает на свете лето.

После журнала зажгли свет, и в зал вошло еще человек двадцать одиночных девчонок и мальчишек. Сосед Пенкина скосил глаза на пенкинский портфель и спросил небрежно:

— Сколько мотаешь?

— Чего? — не понял Пенкин.

— Мотаешь, спрашиваю, который день?

— А… Первый, — пробормотал Пенкин.

Парень презрительно покосился на Пенкина, присвистнул и сплюнул куда-то вбок.

Картину он знал наизусть. Объяснял Пенкину, что будет дальше, и успокаивал его в самых тревожных местах. От него и узнал Пенкин, что морской отряд превратится в сухопутный и отправится выполнять ответственное задание. Что город, хотя и ненадолго, получит желанную воду. Что переодетый в немецкий мундир артист Тихонов встретит девушку, которую случайно встретил в начале фильма. Так и случилось, точь-в-точь.

После фильма Пенкин с соседом пошли к выходу вместе. У дальней портьеры сосед остановился и спросил Пенкина:

— Нырнем?

— Чего? — снова не понял Пенкин.

— Останешься на второй?

— Нет, я пойду.

— Ну и я пойду. А то надоело. Девятый раз одно и то же.

И одиночные ребята и культпоход у входа обменивались впечатлениями.

— А они остались в живых? — спрашивала зловредная Салазкина.

— Да, — авторитетно разъяснял ей посторонний малыш с ранцем за плечами. — Ведь это все снималось на фронте.

— На каком фронте? — не унималась Салазкина. — Это же артисты!

— «Артисты»… Там же было написано — 1941 год.

— А когда была война? — заинтересовалась другая девочка, помладше.

— Эх, ты, в сорок первом и была!

— Ну и что? Все равно это артисты, — вмешался крикливый мальчуган.

— Помолчи, — сказал пенкинский сосед. — Правильно, это — артисты. — И в качестве поощрения за сообразительность наградил мальчугана хорошим подзатыльником.

Когда они с Пенкиным уже шли по двору, парень в ушанке указал на кого-то впереди и процедил:

— Во-он тот, чернявенький, пятую неделю мотает.

— А ты?

— Сегодня — восемнадцатый день.

— Да ну!

— А ты думал! С завтрашнего дня, между прочим, здесь пойдет мировая картина. «Верная рука — друг индейцев». Ты не видал?

— Нет.

— Будем смотреть. Твоя как фамилия?

— Пенкин, — сразу ответил Гена.

Ему в последнее время определенно расхотелось врать.

— А я — Мышкан.

— А как зовут?

— Так и в классе зовут Мышкан. И во дворе. И мать зовет. Мышкан — значит, и есть Мышкан.

Пенкин не стал спорить, а только спросил:

— Ты где живешь?

— Дома.

— А почему в школу не ходишь?

— Поинтересова-ался, — усмехнулся Мышкан. — Я сперва думал, что это и вправду кому интересно. Думал, дурак, кто из класса навестит. А им всем наплевать. Эн-Бэ в журнале проставят — и ладно.

— А мама твоя как же?

— У нее — другие заботы.

— А отец?

— Нет у меня отца. А у тебя, что ли, есть?

— У меня есть, — виновато сказал Пенкин. — Правда, мы с ним никогда и не видимся, — стал он быстро оправдываться.

— Пьет?

— Нет, все время работает.

Мышкан помолчал, поиграл слюнями во рту, но не сплюнул, а перевернул ушанку как надо.

— А что дальше делать думаешь? — спросил после молчания Пенкин.

— Еще не решил, — отозвался Мышкан. — А ну-ка, двинем в ту парадную. Живо!

Пенкин побежал за Мышканом в парадное.

— Ты чего? — спросил он Мышкана.

— Так… С училками встречаться не люблю.

— А…

Только теперь Пенкину пришла в голову мысль, что и ему надо быть осторожнее на улице — мало ли кого можно встретить.

вдруг запел Мышкан и показал кому-то через стекло язык.

— Что это за песня?

— Походная туристская, музыка Дунаевского. По пению училка. В другую школу побежала. У нее школ этих — полдюжины. Попоет, попоет, а денежки — в мешок. До чего интересно, ребята! Пошли! — сказал он повелительно.

И Пенкин зашагал за Мышканом по улице.

Теперь Пенкин поглядывал по сторонам — не попался бы кто по дороге.

На углу Мышкан остановился.

— Постой тут. У меня дельце есть, — сказал он и шмыгнул в магазин. Оттуда он вышел минуты через три с туго набитым портфелем.

— На, держи, — вынул он из портфеля две пустые винные бутылки и протянул их Пенкину. — Сунь в свой портфель.

— Ты что, пил? — стараясь казаться равнодушным, спросил Пенкин и даже попытался присвистнуть.

— Тю… Пил!.. Это у нас Витька Косой во дворе пьет. Тот — пьет. А я — нет! И не пил и не имею этого пристрастия. И даже терпеть этого не могу. Я не пью, а бутылки собираю. Тут бутылки зазря пропадают. А их сдавать надо.

Говоря это, Мышкан направился к окошку приемного пункта.

— Вот, дяденька, примите…

— Откуда у тебя, мальчик, бутылки? — строго спросил приемщик.

— Да папан просил сдать. С праздника еще остались.

— Праздник во-он когда был, уже новый надвигается, не врешь ли?

— Да не вру я, дядя, честное пионерское. Вот братан подтвердит. Давай, братан, твои бутылки, — обратился он к Пенкину.

— Ну, смотри! — сказал приемщик и стал считать бутылки.

— Две разбитые, две импортные, за остальные шестьдесят пять копеек.

— Разбитые обратно давайте!

— А зачем тебе?

— Пригодятся.

Мышкан пересчитал мелочь, спрятал непринятые бутылки и зашагал прочь.

— Как же ты — честное пионерское давал? — испугался Пенкин.

— А меня из пионеров… того… тю… поднаддали. Исключили меня из пионеров. Я теперь что угодно давать могу.